Подойдя к селу, они вошли в дом, около которого стояла профессорская машина.
В чистой горнице было тихо. Шофер в одних носках сидел в кухне и пил молоко. Худенькая старушка с гладким лицом стояла рядом и слегка нараспев что-то рассказывала. Профессор замялся у порога комнаты, не зная, идти прямо или снимать мокрые ботинки.
Старушка засуетилась вокруг него:
— По половичку идите, по половичку. За стол садитесь, молочка я вам сейчас принесу. А может быть, кисленькой капустки хотите?
Лена осталась на крыльце и смотрела на дождь. Крупные капли падали на землю, отскакивали, разбивались на мелкие кусочки. По водосточной трубе с грохотом стекала в бочку вода, и под этот шум Лена думала о неудачном разговоре с профессором и что так уж, видно, устроено в жизни — ничто нельзя вернуть или повторить — все будет по-другому. И она никогда не сможет снова задать ученому свои вопросы.
Хозяйка принесла из клети молока, поставила чистый стакан перед Павлом Илларионовичем и продолжала рассказывать что-то шоферу. Профессор не вступал в разговор. Он достал свою записную книжку и что-то подсчитывал.
Старушка все говорила и говорила, будто рада была, что есть кому слушать ее.
— Еще до войны здесь ходили и мерили болото. Интересовались. Один приезжал, молчаливый такой, но больно спорый на разные дела. Научил меня рассаду капустную сажать. Землю для этого с болота приносил. Вот попробуйте капусту, еще с прошлого года кисленькая осталась. А на другое лето его товарищ приезжал. Геолог и рисовал больно уж хорошо. Болота рисовал. А если дождь, так меня посадит в горницу и заставляет сидеть тихо, а сам меня рисует. Только все говорил — неспокойная я, меняюсь быстро. А где я меняюсь, как истукан сижу, ни словечка, бывало, не скажу. А раз рано-рано ушел. Пришел довольный. Рисунок мне показывает — куст какой-то небывалый. «Ну, Матрена Петровна, сделал я что нужно. Для друга подарок сделал — вот радость-то». А я ему: «Радость-то твоя, милок, кончилась — война началась». — «Как война?» И сразу же в тот день уехал. И больше о нем не слышала. Ох и веселый же был! Да и тот, другой, что болото мерил, не приезжал больше. Небось погибли, сердечные, а то бы меня, старуху, навестили.
Лена уже давно стояла около большой белой печки, что отделяла горницу от кухни, и слушала бесконечный рассказ. Она сама в детстве жила в деревне, недалеко от этих мест, и знала, как долго в памяти жителей деревни остаются приезды и разговоры новых людей, особенно если после себя человек оставил хорошую память.
Лена вспомнила о Семеновых размышлениях над фотографиями.
— Бабушка, а не жила в ваших местах до войны девушка нездешняя, черноволосая…
— Азиатка? А как же — красавица. Это учительша была наша, она и после войны долго работала здесь, у нас. В Ивантеевке жила, там, где вы сейчас. Уехала к родителям на юг. Здоровье подкачало. К себе… на родину. А тогда постояльцы-то мои оба ее любили. И один и другой. Но она молчаливого отличала. Хоть сутулый, а приворожил. Другому так и сказала: «Люблю, мол, вашего товарища. С вами мы будем друзьями». Как-то вечером приходит он домой. Мрачный. «Бабушка, — говорит, — жить я без нее не могу. Никогда имени ее не забуду». А имя и впрямь трудно забыть. Дагмара ее звали. Не по-здешнему.
Лена улыбалась старухиному изложению довоенной любовной драмы.
Профессор сидит в углу горницы, занят своим. Ему неинтересна старушечья болтовня и не понять, что в ней так трогает Лену.
Дом бабушки стоял на краю деревни. Дальше шел кочковатый луг; покрытый жесткой зеленой травой, потом небольшой хилый лесок, а за ним тянулось болото. В деревне долго рассказывали о том, как в болоте погиб семилетний Петька. Подробности в этих рассказах никогда не совпадали. То Петька пошел один по ягоды — на болоте росли и черника, и брусника, и клюква, — то с ребятами. То его заметил пастух Сергей и стал звать на помощь, то его увидела мать и побежала за ним, а Петька тонул и кричал ей: «Не ходи, не ходи сюда!» — и будто бы бросил ей корзину с ягодами. Кто говорил, что это произошло поздно вечером, и Петька не мог докричаться, а кто говорил — рано утром, когда в деревне выгоняли стадо и стоял шум — мычание, блеяние, хлопанье кнута, скрип ворот, и никто не мог услышать крик Петьки. Рассказы были один страшнее другого, и Лене казалось, что в болоте утонул уже не один Петька. Дальше зеленого луга и лесочка Лена боялась ходить.
Зимой, когда все кругом замерзало и шапки снега прикрывали кочки, бугры, развороченные пни, во многих местах болото дымилось — глубокие окна не промерзали до дна и над ними тонкими струйками вился пар — как от проруби на реке.
А когда Лене было шесть лет, ночью в поезде она услышала разговор, который надолго запомнился ей.
Конец августа. Летний вечер затихал. В воздухе волнами расплывалась теплота, и толкунчики плясали свой незамысловатый танец под треск кузнечиков: вверх-вниз, вверх-вниз. Телега слегка поскрипывала и подскакивала на выбоинах. Лена с мамой ехали на станцию. Вот за поворотом скрылся последний сарай, а дом бабушки с темными кустами сирени уже давно нельзя различить. До станции двадцать километров. Дядя Саша неторопливо подергивает вожжи Мама крепко завязала под подбородком пеструю косыночку, чтоб не растрепались волосы, и стала похожа на бабушку.
Может быть, в последний раз приезжала в деревню Лена. На будущий год отец обещал повезти на юг, к морю. Все поедут. Ведь здесь, кроме болот, ничего нет. Но Лена любит деревню, она просто не может представить себе море, горы… Их она видела только на картинках. Особенно ей запомнилась одна открытка: набегающие волны с белыми гребнями бьют о черные скалы. Наверху — замок. Старинный замок. Облака поддерживают башни с зубцами. Облака уйдут, и замок опрокинется в море. Название легкое: «Ласточкино гнездо». Но разве будут там жить ласточки, если там нет никого давным-давно? Деревья на юге вечнозеленые — это она учила в школе. А разве брусника, растущая в лесу и на болоте, не вечнозеленая? Раскопаешь зимой снег и найдешь продолговатые, твердые, будто покрытые воском зеленые листочки. Там, у моря, большие пальмы, кипарисы, есть деревья со странным коротким названием — туя. Но у бабушки лучше. Все знакомо, одно сменяется другим. Вначале поспевает земляника: за час можно набрать в лесочке на припеке целую кружку. А как пахнет! Потом черника. Кустики бывают высокие и все в матовых ягодах. В саду созревает черная смородина. Сядешь под куст низко-низко и в зеленом сумраке найдешь крупные ягоды — как виноград. Не больше пяти на тоненькой веточке. На конце самая большая. Некоторые ягоды раздавишь внутри зеленые, другие — красные. Бабушка говорит, что зеленые хороши для варенья Так и кусты зовет «варенные». Вот только болот тут много — и больших, и маленьких. Хоть там и ягоды есть, и пушица, и веселый кукушкин лен, а ходить нельзя: можно провалиться, да и дурман цветет — голова от него болит. А море? Какое оно? На берегу — песок. Песок белый и горячий. Прохлады нет, все прячутся под зонтики. Поехать-то можно будет, но лучше в начале лета, чтоб к ягодам и грибам поспеть к бабушке. Вернуться и рассказать ей о море. Бабушка тоже не была у моря. И привезти красивую-красивую раковину, такую, как лежит у соседки на радиоприемнике: большую, розовую, ребристую. Папа хотел поехать на юг этим летом, но ему не дали отпуск: на работе в строй пускали цех. А без папы — нельзя. Отложили поездку. А маме хоть и хочется на юг, но все говорит: далеко ехать и дорого, много денег уйдет на дорогу. Здесь же все свое и близко. Поезд в десять часов вечера будет на станции, а послезавтра днем они уже дома.
