– Здравствуйте, – ответила женщина, улыбаясь.
А девочка уцепилась за мамину руку и начала скакать на одном месте, выражая свое явное нетерпение. А улыбка у этой женщины была такая ласковая и открытая, что Александр подумал; этой женщине никто никогда не осмеливался говорить пошлости.
Они стояли друг против друга и улыбались, а девочка все прыгала, дергая маму за руку. На улице было солнечно, но не жарко. Ветер гнал по небу легкие облачка, На остановке никого не было. Она молчала, потому что не знала, зачем подошел к ней этот чудаковатый жилец из соседнего подъезда. А у него язык не поворачивался от радости.
– Почему мама рыжая, а дочь черная? – вдруг брякнул Перекурин, но женщина не обиделась, прижала к себе девочку и, слегка рассмеявшись, сказала:
– Это все чудеса химии.
– Меня зовут Александр, – осмелился Перекурин. – А вас?
– А меня – Мира.
– Как – Мира?! Просто Мира?
– Мира.
– Мира – это значит весь мир! Ведь так?
Она засмеялась и пожала плечами.
– А ваша фамилия? Я здесь многих парней знаю. Может быть, и вашего мужа знаю.
– Серегина.
– Серегина? Так ведь это значит, ваш муж известный поэт? Я его знаю. Он бывал у нас в бюро.
– Бывал и потом здорово ругался.
– Интересно. Так это вам я однажды не уступил такси?
– Такси? Это четыре года назад?
– Да, да. Четыре года уже прошло.
– А я и не знала, что вы там были. Сергей рассказывал, что там был Гордецов. Он ваш друг?
– Да. Мы знакомы лет десять.
Она помолчала и, глядя в сторону, сказала:
– Так, значит, это были вы…
– Да. Я.
Женщина оглянулась. Подходил автобус.
– Извините, наш автобус, – сказала она.
– А куда вы едете?
– В лес…
– А где же ваш папа?
– Мы этого не знаем…
– Возьмите меня с собой!
– С булкой? Вас там друзья ждут. Идите.
– Откуда вы знаете?
– Это же видно.
Подошел автобус, и женщина с девочкой сели в него. Автобус покатил дальше. Перекурин постоял еще немного, глубоко вдыхая воздух, чтобы хоть немного успокоилось сердце.
В кухне на столе уже дымилась картошка. Перекурин молча открыл банку, нарезал хлеба. Анатолий Степкин пытался затянуть арию. У него была способность к пению, была и справка из БОТа, удостоверяющая это. Вот только еще бы стаканчик вина, чтобы талант раскрылся полностью. Иван Гордецов, прирожденный остряк, начал подшучивать над Перекуриным по поводу его молчания.
– Что случилось, Саша? – спросил он. – А я знаю что случилось. Саша встретил на улице женщину и никак не может опомниться от ее красоты.
– Откуда тебе это знать? – буркнул Перекурин, а в душе испугался: вдруг Гордецов догадается. Ведь шутками изведет, растрезвонит на весь город, потому что не поверит, что все это серьезно.
– Тут и знать нечего. Что тебя еще может выбить из колеи?
Он сказал это просто так, чтобы подразнить Перекурина, и поэтому Александр ничего не ответил. Степкин вдруг засобирался в театр слушать оперу. В Усть-Манске в это время действительно гастролировали артисты из Бурятии. Перекурин отказался идти в оперу. Гордецов пошел домой. И Александр не стал их задерживать, потому что хотел остаться один.
Он еще с полчаса посидел на кухне, потом вышел из квартиры и направился к троллейбусной остановке. Он должен был сегодня увидеть Миру еще раз.
Перекурин вымеривал квартал шагами часа четыре, выкуривая одну сигарету за другой.
Они приехали уже под вечер, и Перекурин чуть было не просмотрел их, потому что в это время стоял на углу улицы, далеко от остановки. Он догнал их и сказал:
– Я ждал вас тысячу лет, а автобус все не привозил вас. Тысячу лет, ведь это страшно долго.
– В лесу так хорошо. Если бы не вечер, мы бы еще остались там.
– Не уходите, поговорите со мной.
– Вы соскучились по женщине. Вот приедет ваша жена, и у вас все пройдет. И вам не захочется говорить со мной.
– Нет. Жена тут ни при чем. А откуда вы знаете, что она уехала?
– Ее не видно уже недели две.
– Погуляйте со мной. Ведь на улице так хорошо. Давайте погуляем возле дома.
– Чтобы все видели это?
– А вы боитесь? Бойтесь, что про вас будут говорить всякую ерунду?
– Нет, не боюсь. Но только зачем мне это? Это ведь с вами что-то случилось. Затосковали по жене. А со мной ведь ничего не случилось. Да и потом ваша дочь выше меня ростом.
– Да, она у меня большая.
– Что она-то подумает? Ирочка, пошли домой.
– Вас ведь никто не ждет дома. Я был у вас. Никто не отвечает.
– Так вы уже и домой ко мне сегодня приходили?
– Приходил. Хотите, я покажу вам стихи. Я написал их вам.
Перекурин забыл, что ее муж первый поэт города Усть-Манска. Он готов был сейчас сделать все, чтобы хоть еще немного задержать ее, видеть лицо, и странную прическу, и улыбку. Ведь она все время улыбалась. И снова ее улыбка была доброй и ласковой. Нет, она не сердилась на Перекурина. Просто она хотела, чтобы он опомнился. Ну случилось что-то с человеком. Так ведь пройдет! А ему самому потому будет неудобно.
– Не нужно. Завтра вы уже не захотите этого. Ведь вы выпили сегодня. Вот у вас воображение и разыгралось. До свидания. Все у вас будет хорошо. Ирочка, пошли домой.
И она ему улыбнулась грустно, как бы говоря: «Ну не дурите, пожалуйста. Возьмите себя в руки».
Ах, милая женщина! Как взять себя в руки? Как заставить себя не думать о вас? Как сделать, чтобы ваше лицо, спокойное, улыбающееся и чуточку грустное, не стояло все время перед глазами? Как выбросить вас из головы, из сердца?
А надо ли все это делать?
Женщина ушла, ведя пританцовывающую девочку за руку.
«Хочу любить», – сказал сам себе Перекурин, обогнул дом с другой стороны и вошел в свой подъезд.
Он, конечно, был слегка пьян. И очень жалел, что выпил. Ведь она могла подумать, что это вино в нем заиграло. Нет, ему нужно было еще раз увидеть ее. Ведь кроме пустой ерунды, он так ей ничего и не сказал. А сможет ли он подойти к ней завтра? Когда он скажет, что любит ее? Только сегодня, только сегодня.
Перекурин взял ручку, лист бумаги и написал свое нелепое, смешное, но искреннее стихотворение. Вложил лист в конверт, надел пиджак, вышел из квартиры, спустился вниз, подошел к соседнему подъезду и, не глядя на женщин, стоящих там, поднялся по лестнице и постучал в дверь.
На площадке было темно. Дверь открылась, и Мира вышла на порог, освещенная лампочкой, горевшей в передней. Маленькая, она была едва ли до подбородка ему, в домашнем халате и тапочках, спокойная и гордая. Не просто гордая, а доброжелательно-гордая. Такая уж она была. Она не удивилась, а только сказала:
