Мы зачем-то позорим
Наших в доску ребят. И не спорим
С этой подлой подставой, хотя
Нам всего лишь сказали так сделать
Другие...
В общем, я далеко не Пушкин и не Котляревский, ясное дело. И с рифмой туговато, и фразы начинались и заканчивались в середине строк, а оттого я никак не мог завершить поэму, полтетрадки уже исписал, а конца всё не было видно, мысли лились и лились, цепляясь друг за друга... Кажется, я так и не сотворил тогда ничего путного. Просто памятуя строгое материнское предупреждение, порвал тетрадку в клочья, даже не дав предварительно почитать маме Фене, весьма интересовавшейся моими поэмами-увальнями.
И даже не помню, стало ли мне от этого легче...
4
Мамино предупреждение, да... В самом деле, не мог я его нарушить, потому что отец был тогда ещё жив. Ну, не мог я ребятам в кафе рассказать всё как есть! Понимаете? Не мог, потому что если бы кто-то что-то не так понял да кому-то рассказал, мои слова могли расценить как вредную агитацию. А тогда бы дело быстренько на отца перевели... Вот и вынужден я был молчать в тряпочку, изображая равнодушного. Хорошая школа для двенадцатилетнего пацана, ничего не скажешь...
Ведь вопрос о "пятой графе" настиг меня значительно раньше! Только было это не лично со мной, а вместе со всей семьёй, когда я ещё в другой школе учился, да...
Я тогда ещё во второй класс ходил. Однажды маму отправили на курсы повышения квалификации, там её приметил один из преподавателей и ни слова не сказав, порекомендовал в какой-то "почтовый ящик", где искали толковых специалистов как раз её профиля. "Ящик" устраивал маму Феню по всем параметрам: и зарплата больше, чем она имела, и к дому ближе, и должность посолидней. Её не хотели отпускать, но "сверху" надавили - пришлось согласиться... И всё было хорошо до тех пор, пока мама Феня не заполнила в "ящичном" отделе кадров личный листок. И тогда они прозрели: как, еврейка?! В девичестве - Гольц?! Да вы что, товарищи, разве ж можно так жестоко обманывать родное советское государство?..
В общем, в "ящик" маму Феню не взяли, вернули "с потрохами" на старое место. А тут старый начальник решил выместить на ней досаду и много лет после этого не давал никакого повышения по службе и по зарплате, премии платил в обрез. Даже звание "Ветерана труда" маме задержали - просто из принципа.
Но это ещё не всё: узнав о такой подлости, папа подал заявление на выход из партии. Его не отпускали, сам парторг завода вразумить пытался, но папа всё переписывал порванные заявления и вместе с партбилетом бросал ему на стол. А после третьего отказа о выходе он и совершил такое, что не прощалось: разорвал партбилет. И сказал при этом: "Не буду я, рабоче-крестьянский человек в такой партии состоять, которую всякая сволочь опозорила!"
Разорванный партбилет - это вам не шуточка. Да ещё сделал это человек, в детстве пребывавший на оккупированных территориях, проще говоря - под немцами. Хотя скандала не поднимали, чтобы картину отчётности в масштабах района не портить, только парторга завода с должности сняли - "за неумение должным образом наладить идеологическое воспитание партийных кадров". А вот папу не только из КПСС - теперь уже и с завода выгнали, причём с "волчьей" характеристикой, с которой не брали на работу нигде. Он дни напролёт метался по Киеву, всё на что-то надеялся, куда-то пытался достучаться. Вечером приходил злой и усталый, мама спрашивала:
- Ванечка, хороший мой, зачем ты так сделал? Почему не промолчал?..
- Нельзя было молчать, - отвечал папа. - И кроме того, скажи спасибо, что нас вообще на "сто первый километр" не выбросили.
- Но теперь...
- А теперь я могу спокойно в глаза тебе смотреть и маме цветы на могилу отнести. Ясно?
Тогда мама Феня обнимала папу, минут пятнадцать плакала у него на груди, а потом размазывала по лицу слёзы и печально говорила:
- Ну, пошли ужинать.
И они ужинали вдвоём - ели чёрный хлеб с луком и пили крепкий чай с колотым сахаром вприкуску. Потому что меня как единственного любимого сына полагалось накормить лучше - кроме чая, хлеба и лука, я ел картошку "в мундирах" с тюлькой.
До сих пор специфический маслянисто-солёный вкус тюльки в горле стоит...
Несколько раз заходил участковый, интересовался, нашёл ли папа работу, а то быть тунеядцем нехорошо, можно и в самом деле на "сто первом километре" оказаться.
- Ну, вы же всё знаете, Сидор Васильевич, - обычно говорила ему мама Феня.
- Та знаю! - восклицал участковый. - Только поймите, и меня начальство за ж...у дёргает.
- Так помогите, вам же спокойнее, - просила мамеле.
Участковый лишь вздыхал и уходил.
Но ничего, года через полтора отец таки пристроился дворником в каком-то ЖЭКе, меня с четвёртого класса в другую школу отдали, где истории родителей не знали. В общем, постепенно жизнь наладилась. Меня сначала колбасой стали подкармливать, потом и настоящим мясом, родители на пустую картошку перешли, пока не отдали все долги, накопленные за время папиного "простоя". Из дворников папу с его золотыми руками потом в горводоканал забрали. Там он и погиб: однажды ночью авария приключилась, пришлось наспех яму рыть, но вода из прорвавшей трубы стенки ямы подмыла, грунт обвалился. Отца и засыпало, а пока раскопали...
Вот так оборвалась нелегкая отцовская жизнь. Вот потому на время Олимпиады-80 нас и не выбросили из Киева на проклятый 101-й километр... -пусть бы сама память о нем сгорела! - потому что главного "антисоветчика" в нашей семье не было уже среди живых...
Но это уже другие дела. Что же до истории с маминой "пятой графой" и папиным партбилетом, то родители старались о ней не вспоминать. Только однажды, года через два мама Феня сказала, целуя меня на ночь:
- Запомни, Саша, ты, как и я - тоже еврей, хоть и скрытый. Некоторые скажут: "Жидовское отродье". Другие скажут: "Хохляцкий ублюдок". Но ты плюнь на них на всех, спокойно развернись и уйди. Потому что есть другие люди. И уже ради этого стоит жить.
- Как наш папа Ваня? - спросил я.
- Как наш папа. И не только он.
- Как баба Варя?
- Да, да, как мама Варя... Спи. И запомни это.
5
Вот, пожалуй, случай с бабушкой Варварой и стал как раз первым, когда "пятая графа" остро проявилась в моей жизни. Точнее, меня тогда ещё и в проекте не было, происходило это с моими родителями. Это для нас троих тоже общее. То есть, для четверых - вместе с бабушкой Варей, которую я теперь даже не помню как следует...
Я тогда ещё в детский садик ходил. Как-то в воскресенье родители поехали электричкой в далёкое село на Черниговщине, где родилась и жила папина мать, бабушка Варвара, которую я запомнил очень смутно. Меня взяли с собой. Помню, едва поздоровавшись с бабушкой, прежде всего мы вчетвером отправились на кладбище, где мама Феня молча положила на одинокую, на отшибе расположенную могилу огромный букет цветов. Потом бабушка ушла к себе, а мы заглянули к какому-то деду Мокею, где меня накормили от пуза блюдом, которого я до тех пор не пробовал - варениками с клубникой, обильно политыми густой домашней сметаной. Ещё помню, что посмотреть на меня сбежалась половина села, а я всё не понимал причину столь обострённого внимания к своей скромной маленькой персоне. Когда услышал за окошком изумлённое: "Диви, диви, яке товстеньке жиденя..."
