— Ты далеко собрался, парень? — спросил знакомый уже женский голос.
Тетка опять стояла в подворотне — как будто и не уходила никуда. В руках она держала какой-то сверток.
— Вот твои конфеты. Давай, иди, расплачиваться будем.
— Нет уж, — сказал Лев. — Хочешь продать — иди сюда.
Он быстро огляделся. Переулок был пуст в обе стороны, только у водосточной трубы сидела, почесываясь, облезлая рыжая псина.
Тетка, недовольно щурясь, подошла к Гумилеву и продемонстрировала ему сверток, завернутый в папиросную бумагу и перевязанный синей ленточкой. Тетка потрясла его — внутри что-то застучало.
— Разверни, — велел Гумилев.
— Ты что? — возмутилась тетка. — Думаешь, я тебя обманывать стану?
К этому моменту Лев был уже уверен, что гоп-стопщики появились в подворотне не случайно. Тетка была наводчицей, и ожидать от нее можно было чего угодно. Поэтому он повторил железным голосом:
— Разверни.
Это действительно оказалась коробка конфет «Южная ночь», в которой лежали настоящие шоколадные сердечки и ромбики. Кое-где шоколад покрылся светло-коричневым налетом, но Лев решил, что счистить его будет делом пяти минут.
— Ну, убедился, Фома Неверующий? — прошипела тетка. — Гони деньги.
Гумилев отдал ей двадцать мятых лагерных червонцев, забрал коробку и быстрым шагом направился в направлении Сретенки.
В четыре часа утра, с коробкой конфет и букетом цветов, сорванных в разрушенном немецкой артиллерией Ботаническом саду (там среди разбитых оранжерей и воронок от снарядов цвели невероятной красоты бархатные розы), Лев вернулся к дыре в ограде базы «Синица». Он устал как собака — полдороги от Москвы ему пришлось идти пешком, пока сердобольный колхозный шофер не посадил его в кузов перевозившего овощи грузовичка. Брюки его были в грязи до колена, рубашка пахла капустой. И все же он был счастлив, как, наверное, мог быть счастлив средневековый рыцарь, заколовший дракона и чудом оставшийся после этого в живых.
Лев аккуратно протолкнул в щель букет и конфеты. Потом полез сам, и тут накопившаяся усталость подвела его — он зацепился рубашкой за проволоку. Попытался перевернуться на бок, чтобы попробовать вытащить проволоку, и услышал треск разрываемой ткани.
Лев выругался на фарси — эту привычку он приобрел после туркестанской экспедиции, персидские ругательства были цветисты и очень ему нравились — и замер. Ему показалось, что невдалеке послышались шаги.
Неужели часовых выставили и в эту ночь? Но зачем? До вчерашнего дня периметр базы охранялся из рук вон плохо, не зря же Теркин бегал в деревню, как к себе домой. Может быть, есть еще какая-то группа, которой тоже устроили экзамен?
Шаги приближались. Лев дернулся, но вышло только хуже — острый конец проволоки, пробив ткань, впился ему в кожу.
Из сероватой предрассветной мглы выступил человек в военной форме. Остановился, рассматривая лежащие на траве розы, потом сделал еще шаг и склонился над попавшим в ловушку Гумилевым.
— Ну что, Николаич, вернулся? — спросил человек голосом Теркина. — А то тут уже полный шухер. Жорка наш из Москвы приехал, хотел с тобой о чем-то поговорить, а тебя-то и нет. Ну, пришлось сказать, что ты в расстроенных чувствах бродишь где-то у реки. Так он отправил меня тебя искать.
— Давно? — прошептал Лев.
— Да уж часа три.
Василий отогнул кусок проволоки, за который зацепился Гумилев, и помог ему вылезти из дыры.
— Форма твоя у меня с собой. Давай, Николаич, переодевайся, и пойдем сдаваться. А трофеи твои я пока что у нас в комнате спрячу.
Глава одиннадцатая
Большой дом
Здание в начале проспекта Володарского (до революции — Литейный проспект), дом 4–6, известное также как Большой дом, считалось самым страшным местом в городе.
О нем ходило множество черных легенд. Говорили, что под землей в нем столько же этажей, сколько и над ней — то есть еще восемь. Шептались, что на верхнем этаже выстроенного в 1932 году административного корпуса держат пленных высокопоставленных немецких офицеров, и поэтому летчики Люфтваффе не бомбят это здание. Слухи слухами, но за год блокады на Большой дом действительно не упало ни одной бомбы, а четная часть проспекта почиталась наименее опасной во время артобстрелов. Вот только не торопился никто прятаться от рвущихся мин и снарядов под сенью монументального монстра, занимавшего целый комплекс зданий ОГПУ — НКВД; слишком велик был страх перед адресом, куда вызывали и откуда уже не возвращались. На протяжении десяти лет здесь исчезали люди — кто надолго, а кто и навсегда.
Рольф разглядывал Большой дом в бинокль с чердака дома, углом выходившего на улицу Чайковского[14]. Раухер примостился у стены, сидел на корточках и смолил очередную папиросу. Рольфа эта его привычка начинала бесить.
— Расскажите мне еще раз про систему охраны, — попросил он Раухера.
Агент Раухер, он же администратор ленинградской филармонии Николай Леонидович Морозов, был сексотом, или, проще говоря, осведомителем НКВД. Его завербовали в тридцать седьмом как человека, имеющего множество знакомых в среде интеллигенции. Вот бы удивились энкавэдешники, если бы узнали, что вербуют германского «крота», подумал Рольф. Но они, конечно, ни о чем не догадывались — просто им был нужен человек, который регулярно сообщал бы о настроениях в среде ленинградских меломанов.
Как секретный сотрудник, Морозов довольно часто посещал Большой дом. За пять лет работы на чекистов он побывал на разных этажах и в разных помещениях здания, и хорошо знал, где расположены посты охраны. Когда Рольф изложил ему свой план, Раухер поначалу пришел в ужас, но потом согласился, что проникнуть в Большой дом может оказаться проще, чем это кажется на первый взгляд.
— Знаете, — сказал он Рольфу, — у ленинградцев есть такой анекдот. Идут двое по Литейному, останавливаются возле дверей Большого дома. А там, видите — висит табличка «Посторонним вход воспрещен». И тут один ленинградец спрашивает другого: «А если бы было разрешено, ты бы сам вошел?»
— На это весь расчет, — кивнул Рольф. — Может быть, оттуда трудно выйти, но вряд ли русские ждут, что кто-то по доброй воле полезет в логово НКВД с улицы. Мы проникнем туда ночью, когда кроме дежурных в здании не будет никого.
— В Большом доме никогда не спят и там всегда есть люди, — возразил Раухер. — Но во время сильных артобстрелов и бомбежек весь персонал спускается в бомбоубежище. Под зданием есть огромный подвал, где может укрыться больше тысячи человек. Я был там дважды, туда спускаются даже охранники.
