В декабре группу из сорока двух ребят, которые были ровно на год старше нас, разбросали по Западному полушарию Новой Далмации. Их высаживали по одному, с лошадьми, рюкзаками, но без каких-либо объяснений о том, где они находятся и на какой именно планете. На прощанье им просто помахали ручкой.
И в том же декабре, неделю спустя, на Новую Далмацию отправился наш класс — тридцать один человек; нам предстоял трехдневный поход с мистером Марешалем и его помощником по имени Писарро. Но между нами и теми ребятами была существенная разница. Мы знали — куда направляемся, что там увидим, что будем делать и когда все это кончится. Согласитесь, это немаловажно. Мы взяли с собой четырех лошадей — крупных вьючных животных. Все ребята явились в разведдок с крепкой обувью на ногах, тепло одетые и с рюкзаками за спиной. Всем этим нас обеспечили еще в самом начале занятий в классе выживания. Правда, обувь стала мала, мне выдали новую пару, и я уже собиралась попросить одежду побольше размером.
Поднимаясь на борт корабля, я заметила, что мистер Марешаль и мистер Писарро считают всех входящих. Делали они это украдкой — класс выживания был делом добровольным и они свято соблюдали правило не проверять нас. Но, видимо, они хотели знать, скольких ребят берут с собой, — кто-то должен будет давать объяснения, если на Корабль вернется меньше половины.
Мистер Писарро был нашим пилотом. На борт поднялись все, тридцать один человек, никто не пожелал пропускать поход, даже Роберт Брайни поднялся с постели (у него от удара лошадиным копытом треснуло ребро), чтобы пойти вместе со всеми.
Наконец убрали трап, и мы отчалили. Некоторые ребята нервничали и потому слишком громко болтали и рассказывали анекдоты, но мистер Марешаль проявил достаточно терпимости и не делал никому замечаний.
Я выбрала кресло у перегородки, отделяющей кольцевую дорожку от загона, подальше от всех. Я никогда не чувствовала себя уверенно в больших компаниях. Среди нескольких человек, которых я неплохо знаю, я еще могу себя показать, но в толпе моментально теряюсь на заднем плане. Кроме того, мне было чем заняться. Впрочем, Ат и Джимми не оставили меня в покое.
— Что ты такое пишешь? — спросил Ат.
Я отложила блокнот.
— Заметки по этике, — ответила я. — Записываю кое-какие идеи. Нам с Джимми нужно сделать работу — задание мистера Мбеле.
— И как успехи? — спросил Джимми.
Я взяла его руку и провела пальцем по тыльной стороне ладони.
— Я же не спрашиваю об этом тебя. Увидишь, когда закончу.
Тут рослый Ат присел рядом со мной.
— И что это за работа?
— Ничего особенного, — ответил за меня Джимми, одновременно пытаясь растрепать мои волосы. — Этика.
Я мотнула головой, уворачиваясь от руки Джимми.
— Ты, кажется, нервничаешь, Атилла? — спросила я.
— Есть немного, — признался он. — Я никогда не бывал ни на одной планете. Не понимаю, как ты можешь так спокойно сидеть и писать.
— Царапать, — поправил Джимми.
— Мне не в новинку, — сказала я. — Я уже была однажды на планете.
— Папа брал ее с собой, — пояснил Джимми.
Через несколько минут Джимми и Ат уселись играть в карманные шахматы, а я вернулась к своим заметкам. И еще до посадки на Новой Далмации покончила с утилитаризмом.
Этика — это ответвление философии, которое занимается изучением человеческого поведения с точки зрения понятий добра и зла, правды и лжи. Хоть это и довольно грубое определение. Почти каждую этическую систему — а их несметное множество, потому что даже философы одной школы во многом не согласны друг с другом, и их концепции иногда сильно различны — можно рассмотреть как описание и предписание: что делают люди? что следует делать людям?
Что касается утилитаризма, то краткое выражение этой доктрины: «Максимальное благо для максимального числа людей».
Это делает ее отчасти похожей на ближайшую родственницу, экономическую философию коммунизма, который в некотором смысле является общественным устройством Корабля. Общий принцип утилитаризма: «Да — удовольствию, нет горестям».
На мой взгляд, утилитаризм далек от истины, хотя, конечно, утилитаристы утверждают обратное. Иногда люди ведут себя вопреки принципу удовольствия они знают о приятном, но выбирают болезненное. Утилитарист скажет, что здесь искажен самый смысл слов «удовольствие» и «боль», и это правда. Но этот стандарт слишком субъективен, чтобы удовлетворять критерию истинности.
Как предписание утилитаризм мне тоже не нравится. Трактовка удовольствия и боли как качеств, по которым может быть измерено «добро», мне кажется слишком механистичной, и люди здесь становятся просто еще одним фактором, вставляемым в уравнение. Прагматически говоря, есть смысл в тезисе о спасении ста жизней ценой одной или двух. Утилитарист скажет так всегда, он обязан так говорить. Но кто ему дал на это право?! Ведь этого одного никто ни о чем не спрашивал, у него нет никакого выбора, и его запросто приносят в жертву ради, скажем, сотни грязеедов, о существовании которых ему даже не ведомо… Если бы речь шла, например, о Папе или Джимми и даже тысяче грязеедов, я не сделала бы утилитарный выбор, и вряд ли меня можно было бы легко убедить в том, что суд можно вершить по количеству фунтов человеческой плоти. Люди — не предметы.
Мы совершили посадку возле освещенного ярким утренним солнцем большого скопления деревьев. Воздух был чист и свеж.
Все кругом цвело, как бывает в начале лета. Гравитация была чуть ниже обычной, это ощущалось, но никаких неудобств не доставляло. Недалеко от места посадки текла тихая небольшая речка. Наш берег был пологим, из пружинистого ковра почвы росли огромные деревья, но противоположный берег представлял собой шестидесятифутовый обрыв с изрезанным краем, испещренный выступами скал, клочками зелени и камнями.
Схватив за лямки свой рюкзак и перекинув его через плечо, я вместе с остальными вышла по трапу на солнышко и свежий воздух, немного прохладный после привычной температуры разведкорабля. В рюкзаке у меня лежало много чего: смена одежды, смена обуви, зубная щетка, расческа, спальный мешок и еще всякие мелочи. На мне была надета теплая рубашка, под ней — рубашка полегче. Поскольку карман в наружной рубашке был мелким, свой блокнот я сунула за пазуху. Никуда он не денется, пока я буду застегнута на все пуговицы и подпоясана. Ступив на землю, я сощурилась от солнца.
Деревья безмятежно тянулись вверх, как будто никто и никогда не нарушал их спокойствия; река бесшумно текла мимо, делая впереди плавный изгиб; лучи солнца, пробиваясь сквозь кроны деревьев, образовывали пятна света и тени, световые столбы, в которых можно было увидеть танец пылинок. Единственным звуком, кроме наших разговоров, было щебетание птиц.
