Надо знать, чем была для меня моя жена, в какой любви мы жили и работали с ней много лет. И я стал виновником ее смерти! Я поседел за одну ночь, стал злым, нелюдимым, старым. У меня начала трястись голова, руки. Я везде приковывал внимание своим ужасным видом. И тогда я начал прятаться от людских глаз.
Мое горе отразилось и на опытах с дождем. Я стал иначе смотреть на научную работу. Неудача с молнией сказалась на мне. Я потерял половину веры в могущество человеческого разума. Я начал думать, что искусственный дождь — дело далекого будущего. Неверие в себя я перенес на всех ученых. Именно тогда я начал утверждать, что нашим дождям проливаться еще рано, что нужны еще десятки лет лабораторной работы, и стал называть наивными фантастами тех ученых (в том числе и вас), кто одновременно с лабораторными опытами проводил и полевые.
Я закопался в своем институте, как крот. Старый Мустафа и несколько моих помощников — это все, с кем я имел дело. Я стал совсем нелюдимым. Интерес к проблеме дождя приобрел у меня болезненную окраску. Словом, я стал прятать свою работу от всех, даже от ученых. Мне казалось, что в скороспелых мечтах о дожде они украдут мои достижения, изуродуют их неудачными опытами. Кто-то написал по этому поводу возмущенную статью, сравнивая меня с Кощеем Бессмертным, что прячет свои сокровища. Это меня обидело и еще больше замкнуло в себе. Тогда приезжали ко мне и вы, но вас я тоже не принял.
А жизнь шла вперед. Другие институты дождя тоже проводили свои опыты. Любопытство ученого иногда охватывало меня, мне хотелось взглянуть на их работу. Но мое самолюбие и уединение мешали мне приехать к ним и посмотреть на их достижения.
Ролинский замолчал и открыл портсигар. Но там не осталось ни одной папиросы. Горный гостеприимно протянул ему свои. Ролинский затянулся. Клубы голубого дыма скрыли на миг его лицо.
— И вот тогда-то книга Уэллса навела меня на мысль о невидимке!
Быть невидимым. Пробраться совершенно незаметно во все научные лаборатории, услышать и увидеть все научные секреты, когда только захочется, не ущемляя при этом своего самолюбия… Узнавать о новых достижениях моей любимой науки о дождевании без того, что-бы кто-то сказал: «Это старик Ролинский, он не может сам решить проблему искусственного дождя и пришел к нам поучиться!..» Разве это было не привлекательно?..
— Об этом, только об этом я мечтал, бессонными ночами читая «Невидимку» Уэллса. Помните, там один чудак изобрел средство стать невидимым, чтобы завоевать себе в капиталистическом мире положение, деньги, сытую жизнь?.. Для меня это смешно. Ведь я, советский ученый, имею все, к чему стремится культурный человек… Меня интересовали другие сокровища, сокровища любимой науки!..
— А разве, Николай Иванович, — мягко прервал рассказ Ролинского Горный, — эти сокровища не были вам открыты? Разве я, например, не поделился бы своим опытом с профессором Ролинским, если бы он пришел ко мне?..
— Конечно, вы бы поделились, но я не мог… Поймите, мой хороший, что я не мог. Я не хотел дарить вам свои знания — как же я мог прийти за вашими? Не забывайте, что на моей коже осталось еще немало пятен старого мира… И в моем характере, в моих привычках — ох, как долго давали о себе знать остатки этих пятен! Словом, я мог приходить к вам только невидимкой.
Как-то, проверяя влияние моего дождя на живых животных (я боялся во время опытов повредить населению), я случайно сделал почти прозрачной маленькую лягушку…
На досуге я занялся этим вопросом и довольно легко нашел способ обесцвечивать тело на несколько часов.
Все то, что утверждал Невидимка Уэллса, оказалось совершенно правильным… А именно то, что все частицы человека, за исключением красных кровяных телец и темных пигментов волос, состоят из бесцветных тканей. Невидимка изобрел вещество, обесцвечивающее тело, но сам процесс превращения в невидимку сопровождался физическими страданиями. Мой же невидит был даже приятным… Во время химического воздействия он выделял легкий газ, который, заполняя все клетки моего тела, проникал в кровь и лимфу… Клетки становились белыми, а потом совсем прозрачными. Это было даже приятно. Когда маска, пропитанная жидким невидитом, охватывала мою голову, казалось, что все тело погружается в приятную ванну и становится значительно более легким, почти невесомым. Именно поэтому шаги невидимки такие легкие, неслышные. Неприятно было только сначала видеть свое прозрачное, как у медузы, тело… Странное, анемичное…
Но быть прозрачным еще не означает быть невидимым. И я стал работать в этом направлении дальше. Какое тело может быть невидимым? То, которое не преломляет, не вбирает и не отражает свет. Стеклянная прозрачный ящик не вбирал бы много света, и его общая поверхность также отражала бы не так много света. Однако в отдельных местах, например, в острых углах, где перекрещиваются плоскости, свет и преломляется, и отражается интенсивнее. Значит, надо было свести к минимуму количество плоскостей моего прозрачного тела.
Мне посчастливилось изготовить невидимый плащ — наряд из особой пористой ткани, которая в особой камере определенное время проходила обработку газообразным невидитом. Плащ этот словно сглаживал все плоскости прозрачного тела, делал его почти круглым, придавал ему обтекаемую форму.
Короче говоря, я всеми средствами пытался снизить коэффициент преломления света в моем теле, довести его до нуля — до коэффициента воздуха… Я обнаружил, что белое тело, помещенное в среду с еще более низким коэффициентом преломления, еще заметней теряет свою видимость… прозрачное тело в еще более прозрачном обтекаемом плаще становилось совсем невидимым в воздухе, как стеклянная пластинка в воде.
Наибольшее беспокойство доставляли мне глаза. Да, глаза, потому что Уэллс совсем забыл об этом оптическом аппарате. А ведь он обязательно должен отражать любой свет и создавать на своей пластинке-сетчатке отражение окружающих вещей. Невидимка Уэллса, вероятно, был слеп!
После долгих поисков я нашел выход. Я впрыскивал в глаза особую жидкость, предохраняя их от влияния невидита. Благодаря этому сетчатка, даже ее самая чувствительная желтая часть против зрачка, сохраняла нормальный вид. Это было не так страшно: хрусталик и так прозрачен, а роговицы у меня как раз серо-желтого, бледного цвета. Словом, части глаз, которые я оставлял видимыми, не были слишком заметны, если к ним не очень присматриваться. Но живые зрачки блестели, как черненькие мушки. Значит, надо было и маскироваться под мух. Но что, если кому-то вздумается поймать этих мушек? Это меня иногда очень тревожило.
