Больница в Эджвилле представляла собой длинное серебристое здание без окон, где нам делали инъекции и где мы беседовали с Капитанами. Стоило нажать черную кнопку на серебристой панели — и на экране появлялось изображение Капитана. Капитаны были каждый раз разные, но все похожи друг на друга и все скрывали от нас свои имена. На вопросы они отвечали только: «Я — Капитан Южного Дозора». У них были худые бледные лица и влажные красные глаза; все, как на подбор, тощие, нервные, маленькие.
Откуда взялись обезьяны и тигры? Наверное, в пещерах спали и животные. Наши предки могли бы попросить Капитанов не оживлять их, но потом решили, что враги сделают людей сильнее. Раньше я ненавидел за это наших предков, хотя понимал их резоны. Они хотели жизни, полной риска, способной закалить нас, научить полагаться на собственные силы, и они этого добились. Глядя с нашего Края в сторону проклятой тьмы на противоположной стороне пустыни, мы как будто заглядывали во временной провал между сегодняшним днем и гибелью старого мира и испытывали тошноту. Одно это было почти невозможно вынести. К этим испытаниям добавлялись другие: Плохие Люди сжигали наши дома и крали наших женщин. Обезьяны крали наших детей. Тигры смущали нас своей красотой и силой… Возможно, последнее было самым невыносимым.
Этим исчерпывались мои познания об истории человечества. Я и сейчас знаю немногим больше. Для ясной картины мироздания сведений явно недостаточно, но на протяжении уже семисот лет никто не желал иных познаний.
Как-то раз меня разбудил перед рассветом запах снега. Снег означал опасность: появление обезьян, а возможно, и тигров. Обезьяны пользовались снегопадом, чтобы проникнуть в город. Я перевернулся на спину. Кири спала, ее черные волосы рассыпались по подушке. В окно лился лунный свет, стирая морщины с ее лба и из-под глаз, и она снова выглядела восемнадцатилетней. На ее голом плече была видна татуировка дуэлянтки — маленький ворон. У нее были заостренные черты лица, но настолько гармоничные, что эта заостренность не вредила ее красоте: Кири напоминала ястреба, превратившегося в женщину.
Я испытывал соблазн разбудить ее для любви. Впрочем, назревал сильный снегопад, и ей предстояло восхождение на перевал для отстрела обезьян, пытающихся спуститься в город, поэтому я решил дать ей выспаться. Я встал с кровати, натянул фланелевую рубашку, брюки, кожаную куртку и на цыпочках вышел в прихожую. Дверь в комнату Бредли была распахнута, его кровать пустовала, но я не стал волноваться: мы в Эджвилле не нянчимся со своими детьми, а даем им свободу и позволяем самостоятельно познавать мир. Если что меня и беспокоило, так это то, что Бредли с некоторых пор снюхался с Клеем Форноффом. Никто не сомневался, что Клей превратится в конце концов в Плохого Человека, и я надеялся, что у Бредли хватит ума вовремя от него отойти.
Я захлопнул дверь дома, вдохнул полной грудью морозный воздух и зашагал по городку. Наш дом стоял в глубине каньона, и в пронзительном свете луны можно было различить каждую досочку на любой из многих сотен крыш над густо облепившими склон домами. Мне были видны колеи на улицах, блуждающие в ночи собаки; лунный свет отражался от тысяч окон и от серебристого прямоугольника больницы в центре города. На углах несли караул лишенные листвы деревья; казалось, в горловину каньона вползает с голой равнины темнота. Мне чудилось, что стоит напрячь зрение — и я различу за стенами хрупких строений сияние всех восьми тысяч человеческих душ.
Я зашагал легкой походкой вниз по городу. Повсюду меня поджидала непроницаемая тень, в небе искрились льдинки-звезды. Мои башмаки выбивали звонкую дробь по замерзшей земле, изо рта вылетал густой пар. Из хлева за лавкой Форноффа раздавалось похрюкиванье свиней, которые видели десятый сон.
Лавка Форноффа, а попросту — сарай, освещенный тусклым фонарем, был по самую крышу забит мешками с мукой и садовым инвентарем; вдоль стен тянулись полки с едой — в основном, сухой и консервированной. Метлы, рулоны ткани, разнообразный инструмент и разная всячина забивали все помещения; сзади располагался ледник, где Форнофф хранил мясо. Вокруг пузатой печки сидели на ящиках из-под гвоздей несколько мужчин и женщин, попивая кофе и негромко переговариваясь. При моем появлении они приветственно замахали руками. Пыль, плавающая в оранжевом свете, походила на цветочную пыльцу. Черная печка потрескивала и источала жар. Я поставил ящик и сел.
— Где Кири? — спросил Марвин Бленкс, высокий худощавый человек с лошадиной физиономией. На его подбородке красовался пластырь, которым он заклеил порез от бритвы.
— Спит, — ответил я.
Он сказал, что подберет для нее лошадь.
Остальные составляли план кампании. Здесь были Кейн Рейнолдс, Динги Гроссман, Марта Алардайс, Харт Менкин и Форнофф. Присутствующим было от тридцати до тридцати пяти лет, только Форнофф выглядел старше: внушительный живот, морщинистая физиономия и окладистая седая борода. Потом появилась с подносом горячих булочек Келли Дресслер — молодая женщина двадцати пяти-двадцати шести лет, похожая на норовистую кобылицу. У нее была смуглая кожа, глаза цвета черной смородины, каштановые волосы до плеч, ладная фигурка. Под шерстяной кофточкой выпирали соски, брюки в обтяжку грозили треснуть. Она была вдовой, недавно переселившейся из Уиндброукена, и помогала хозяину лавки.
В общем, присутствие Келли одновременно согревало и раздражало меня. Кири не возражала, если я в кои-то веки позволял себе шалость, однако я знал, какой будет ее реакция, если у меня появится серьезная связь на стороне, а Келли представляла собой именно такой соблазн: в ней чувствовалась как раз та смесь необузданности и невинности, которая не оставляла меня равнодушным. Когда старина Форнофф сообщил, что поручает мне с Келли стеречь фасад лавки, я отнесся к этому двояко. Поручение было продуманным: Келли — новенькая, я не очень ловко обращаюсь с винтовкой, а к лавке нелегко подобраться; лучшего места для нас обоих нельзя было придумать. Келли игриво заулыбалась и даже проехалась грудью по моему плечу, подавая мне булочку.
Я собирался сам сходить за Кири, но снегопад начался раньше, чем я ожидал. Марвин Бленкс встал и вышел, сказав, что сейчас ее привезет. Остальные тоже разбрелись, поэтому вьюжный рассвет мы с Келли встретили вдвоем, сидя у двери лавки под одеялом и сжимая винтовки. Небо было серым, снег валил большими хлопьями, как драная, грязная шерсть, и ветер разносил его во все стороны, завывая и не боясь ругани, которая неслась в его адрес от канав и с обледенелых крыш. Даже дома на противоположной стороне улицы были плохо различимы за снежной пеленой. Погода была хуже не придумаешь, поэтому я не стал уворачиваться, когда Келли прижалась ко мне, крадя у меня тепло, но даря в обмен свое.
