– Да ты что, совсем прибурела, сука? Если ты главная, тогда я – кто? – доносились до меня враждующие супружеские голоса.
* * *
Витя стал ежедневно и надолго отлучаться. Иногда на сутки и более. Меня же предупредил:
– К Светке моей не суйся. У нее уже я есть. Это родину можно скопом любить, а не Светку. Хотя, – развивал он далее, – даже родина не может принадлежать всем, а только наиболее любящим. Вообще, люди делятся на тех, кому удается любить родину, и тех, которым в этом отношении не повезло.
Он перечислил ряд счастливчиков (первых любовников), заключив:
– Свальня, прикинь?
Про себя он полагал, несмотря на дивиденды от кинобизнеса, что родину он любит пока еще недостаточно горячо.
– Светке вот не надо ее любить. Ей вполне хватает того, что меня любит. А мне – надо.
Светка была порядочно сексапильна. Ее истерическое отношение ко мне было для меня загадкой. Не полагала же она всерьез, что Витя отдаст мне половину бизнеса? Однако Витя, видимо, лучше знал-понимал супругу. И ее беспричинную неприязнь ко мне истолковал как изобличающую амбивалентность, сопутствующую ее сексуальному влечению ко мне же. В общем, однажды в спортзале, отрабатывая друг на друге удушающие захваты, мы подрались.
Наутро ломило ребра, шею было не повернуть, скулы саднило. Витя за ночь мог успокоиться, а мог набраться новой ярости: Светка кого угодно способна взвинтить. И я опасливо полагал, что в случае продолжения разборок он схватится за оружие, в руке не дрогнет дробовик – хотя я был уверен, что гладкоствольным ружьем, что висело в его кабинете и ждало своего выстрела, его арсенал не исчерпывался. Поэтому я максимально насторожился, когда он без стука вошел ко мне.
– Пойдем, – сказал он. В руке его вместо винтовки был литровый вискарь. – О бедах да о бабах поговорим.
Мы спустились вниз на место вчерашней схватки и расположились прямо на матах. Утром хмель догоняет быстро. Через полчаса мы уже были довольно пьяны.
– Я тогда еще в бойцах ходил, – откровенничал Витя. – Привезли меня по одному адресу. Надо было стрясти должок. Звоню. Открыли. Вошел. Стал работать по корпусу. Потом по морде заехал, а морда – как даже моих две. А твоих – три или четыре будет. Потом спрашиваю: «Ты – Матвеев?» А он говорит: «Я Корчагин». Ну, говорю, извини. А что сказать? Кто не слышал про Олега Корчагина? Личность известная. С самим Валуевым к бою готовился, да вдруг забухал. Стою, смотрю, как он разворачивает свое тело и всей своей чудовищной массой бросается на меня. Будто в замедленной киносъемке, хотя скорости ему не занимать. А как говорит мой тренер по физике: «Е равно массе на скорость в квадрате». В общем, выбросил он меня с балкона. Адрес-то почти правильный оказался, только улица Энгельса, а не Маркса. Водитель, сволочь, напутал. Ирония судьбы.
– Заплатка на голове после того случая?
– Нет, тогда только ногу сломал. Кость на болтах. А заплатка – та со школы еще. Тоже одному заехал, да директор откуда-то увидал. Схватил за ухо, завел в помещение, в котором стояло четыре стула, одним из которых и ударил по голове.
– Трудное у тебя было отрочество!
– Трудное. Да и юность не легче. Да и сейчас. А за гробом, вероятно, нас ждут новые сюрпризы судьбы.
Он поморщился и взялся за правый бок. Печень, что ль, его беспокоит?
– Беспокоит? Да она бесит меня! В общем, сам видишь: кость на болтах, черепица титановая, печень скручена параличом, и вообще – нет такого места на мне, по которому бы не били. Сквозная от выстрела, в глазах двоится от сотрясений, да приближается старость со скоростью шестьдесят минут в час.
– Ты еще вполне бодр, – сказал я.
– Вчерашняя схватка очень меня огорчила. Ты ж меня едва не одолел. Меня! Кто? Искусственный румын! Так что сам видишь, реинкарнация мне крайне необходима, – он впервые прямо заявил о том, о чем мы с Рафиком только догадки строили. – Чтоб и дальше земные сроки наматывать. Да и с позиции здравого страха за жизнь неплохо иметь себя в двух экземплярах. Я давно что-то подобное предполагал. Насчет смены себя. Вернее, замены носителя. Подготовить себе, типа, резерв. Перетащить в новое тело свой внутренний мир – неотъемлемый, имманентный, – запросто произнес он. – И тут про Муслюма в виде анекдота мне преподносят! Я носом повел. Осторожненько все выяснил. Однако дело беспрецедентное, насколько я понял в меру своей учености. Может непредвиденное произойти. Вот я и решил, что лучше этот процесс разбить на два этапа. Первым этапом пойдешь ты, вторым – я, а на пересылке встретимся.
Из спортзала мы переместились на кухню, из кухни – в сад.
– А что с тобой делать, да еще после этих всех откровений, – вот вопрос? – продолжал Витя, подтверждая наши с Рафиком худшие опасения. – Не оставлять же в живых, сам посуди!
– А может, – забеспокоился я, – как-то иначе? Не обязательно убивать?
– Не отменять же задуманное! Я уж и организм себе подобрал – атлетического телосложения. Это в царстве разума размер не имеет значения. Мы ж пока в другом царстве живем. Небезразлично, в какой форме хранить свое содержимое.
– Может, я эмигрирую куда-нибудь? По-тихому…
– Есть другой вариант. Будешь у меня в подвале гнить. Сожалея о своей несвежести.
Что-то у них со Светкой чуть что – сразу в подвал!
Ближе к обеду у Вити выработался некий план. Пока что в виде предположений.
– Есть у меня корефан, Овир, – сказал он. – Ликвидировать его, что ли? А что? – продолжал он оживленно. – На меня не подумают: наши интересы не пересекаются. На тебя – тем более. Тем более, – повторил он, – что к тому времени, как они думать начнут, ты будешь совсем мертв.
Об Овире я был наслышан. Без него в нашем городе ни одну визу на тот свет не выписывали.
– Чем тебе Овир не угодил? – спросил я.
– Да, в общем-то, угодил.
– Тогда зачем?
– Да так… Интересно, как жизнь после этого обернется.
Я его понял: пресловутая охота к перемене участи даже на воле покоя нам не дает.
– Сделаем из тебя мину: обложим взрывчаткой, подпустим поближе и взорвем. Будешь этот… хасид. То есть шахид, конечно. Ничем не рискуешь. Вернешься к своему обычному, нормальному состоянию – и все.
– Может, как-нибудь без взрывчатки? – уныло возражал я. – Пистолет или ружье с оптикой…
– Взрывчатка – она, брат… Миг – и жизнь вдребезги. Так, что ошметков не соберешь. Не люблю похорон в открытом гробу. У меня некрофобия.
– И все-таки как-то бессовестно получается!
– Ты, рома, не умничай. В школе, конечно, нам говорили: это нехорошо, то плохо. Но с тех пор много чего утекло: воды, крови… Мир изменился. Я тоже другой стал. А где совесть была – там крыла выросли.
