Гул негодования пронесся по толпе.
Пронзая воздух рукой, министр продолжал:
— Многие сотни миллионов простых людей на Западе жаждут мира и не раз открыто выражали свою волю, боролись за мир, сдерживали своих правителей, в свое время сорвали, не допустили атомную войну. Но все еще есть там группы людей, есть в мире силы, которые хотят разжечь безумную войну, втянуть свои народы в пагубное столкновение с нами, с демократическим лагерем! Мы знаем, кому на руку будет новая война, кому принесет она барыши, а кому кровь и слезы. Им мало еще уроков прошлого! Снова хотят эти силы послать рабочих и крестьян складывать головы за сверхприбыли военных и промышленных концернов. Но мы скажем правителям этих стран: берегитесь огня, господа! Огонь сметет ваши крепости, ваши армии, ваши устои, господа капиталисты, и зажжет сердца всех трудящихся мира гневом и ненавистью к своим поработителям. Берегитесь огня, господа! Спрячьте подальше своих провокаторов, за которых вам рано или поздно придется нести ответ. Люди мира не потерпят поджигателей и выкинут их с нашей планеты вон!
Оратор замолчал, но долго звучали еще в толпе слова: «Выкинут с планеты вон!»
Глава IV
ЗАГАДКА СТРАННОГО ПАЦИЕНТА
Расставшись с незнакомой девушкой, старик долго шел по галерейным тротуарам. В одном из переулков Арбата он вошел в ветхий дом, оставшийся здесь, словно памятник старины. Поднявшись по широкой, но изрядно потертой лестнице на третий этаж, он остановился перед дверью со старомодной дощечкой: «Заслуженный деятель науки профессор…»Старик открыл дверь и вошел в темную переднюю. Раздеваясь, обнаружил, что был без шляпы.
— М-да… — отрывисто произнес он, покачав головой.
Профессор жил в комнате, где властвовали и враждовали, как два противоположных начала, книги и картины.
Книгам удалось захватить все пространство внутри комнаты. Гигантские шкафы высились по стенам, как книжные крепости. Втиснутый между стенами стол полонен был книгами. Книги захватили и кресла и маленький шахматный столик. Они лежали всюду аккуратно связанными стопками. Книги владели и воздухом комнаты, наполняя его особым запахом учености, бумаги и старинных переплетов; они насыщали комнату, делали ее душной.
Картины хотели раздвинуть комнату и растворяли стену, на которой висели, в тихих печально-спокойных пейзажах. Они наполняли пространство свежим воздухом березовых рощ и мягким, просеянным сквозь облачную дымку солнечным светом. И если в комнату не проникали шорохи листьев и трав, то лишь потому, что на всех картинах царила тишина. Только ее да мечтательную задумчивость природы изображал на своих полотнах художник.
Поглядев на часы и обнаружив, что час ночи, профессор стал укладываться спать. Через четверть часа он уснул. Но, как и обычно, очень скоро проснулся с чувством, как будто бы совсем и не спал. Полежав немного с открытыми глазами, профессор встал и, не зажигая электричества, подошел к письменному столу.
С улицы проникал свет фонарей, и комната казалась наполненной рыхлым серым веществом. В том месте, где стояла кровать или книжный шкаф, вещество сгущалось до совершенно черного тона.
Иногда начинало казаться, что оно сгущается там, где заведомо было пусто. Тогда профессор принимался умножать в уме друг на друга шестизначные числа. Это было трудно и никому не нужно, но это убивало мучительно долгое время привычной бессонницы.
Просидев так, может быть, час, ни о чем не думая или предаваясь бесполезному занятию, профессор встал и зажег свет. Он подошел к картинам. Это были картины Левитана. Профессор методично рассматривал каждую, задерживаясь подолгу около тех, где качались верхушки деревьев или в синем небе плыли прозрачные облака.
Осмотрев все тридцать девять картин, профессор начал одеваться. При этом обнаружил, что одна пуговица оторвалась. Он достал из ящика шахматного столика иголку и нитку, надел очки и принялся вдевать нитку методично, долго и упрямо. Вдалеке кто-то не спеша поднимался по лестнице и кашлял. Затем наступила тишина. Вероятно, поздний посетитель звонил. Наконец хлопнула дверь.
— М-да!. - сказал профессор вздыхая.
Долгая жизнь в одиночестве приучила его разговаривать с самим собой. Днем он этого себе не разрешал, но ночью допускал скидку на бессонницу.
— Я позволю себе справедливо заметить, что этот способ вдевания нитки совершенно нерационален. Чтобы так поступать, надо «нот ту ноу э би фром э балс фут», как говорят американцы, — не знать ни аза в глаза. Необходимо завтра же приобрести двадцать, нет, пятьдесят иголок и заготовить столько же ниток разной длины. М-да… Затем обратиться к кому-нибудь, обладающему хорошим зрением, с покорнейшей просьбой вдеть пятьдесят ниток в пятьдесят иголок. М-да!. Хранить их в определенном месте. Вот, скажем… ну, хотя бы здесь.
Раздался звонок. Профессор удивился и вместе с тем обрадовался. Все-таки какое-то происшествие в его однообразной бессонной ночи. Спешно натянув брюки и накинув на плечи одеяло, он зашаркал в переднюю.
Звонили уже второй раз. Кто бы это мог быть?
Профессор пошел было к двери, но вернулся и почему-то предусмотрительно потушил свет. И только потом снова направился к двери. Оказалось — телеграмма. Профессор поглядел на почтальона поверх очков, отчего взгляд его казался сердитым.
— Вам «молния» — так что извините… Поди, разбудил вас?
— М-да!. Нет, что вы, я очень рад! Все равно не спал. Где же тут расписаться, осмелюсь спросить?.
Закрыв дверь, профессор не торопясь подошел к столу и при свете уличных фонарей распечатал депешу. Телеграмма была из-за границы. Профессор поправил очки, прочел бланк и нахмурился.
Потом он тяжело опустился в кресло и, обхватив голову руками, покачал головой.
— М-да!. Фирма отказалась даже вести переговоры с нашим торгпредством. В лучшем случае он ничего не знает об элементе. А если знает, то, конечно, никому не уступит, хоть и не догадывается о его назначении. Ну вот! Теперь я сделал все, что мог. Конечно, этого следовало ожидать. Даже правительство не смогло помочь. Нет, почтеннейший профессор, оказывается, вы были правы в своем сумасшедшем принципе. Надо нести это бремя, пока… пока любезный доктор… м-да!. по китайскому обычаю, не пойдет в процессии первым!
Профессор поднял очки на лоб и, отодвинув телеграмму на вытянутую руку, перечел ее еще раз.
Потом, поправив одеяло, он прошаркал по седому полумраку, наполнявшему комнату, и остановился перед картинами. Обычно он зажигал при этом свет, но сейчас он делать этого не стал, по-видимому, удовлетворенный слабым отблеском рассвета. Кроме того, он вообще вел себя странно. Подойдя вплотную к одной из картин и взявшись обеими руками за ее раму, он так и остался стоять. Одеяло упало к ногам. Профессор не заметил.
