И у нас были бомбардировочные патрули, и все старики дежурили в стратосферной защите… Я могу себе представить, чтобы они были способны сделать, если бы калганийцы зашли так далеко. Моя мама говорила нам, детям, о нормировании продуктов и ценах и налогах. Тело могло едва сводить концы с концами…
Была бы у людей голова на плечах — ни за что не полезли бы снова воевать. И ведь не народ делает это, я думаю, что даже калганийцы лучше бы сидели дома со своими семьями, чем шли бессмысленно на свои корабли, чтобы их убили. Это все этот ужасный человек, Стеттин. Как таких только белый свет выдерживает! Он убил старика, как там его имя, и теперь хочет стать хозяином всего.
И почему он хочет сражаться с нами, я не знаю. Ему обеспечено поражение, как всегда. Может быть, все это есть в Плане, но иногда я уверена, что это, должно быть, плохой план, в котором столько сражений и убийств. Хотя, конечно, я ничего не могу сказать о Хэри Селдоне, который, я уверена, знает об этом гораздо больше, чем я. И, наверное, я дура, что упрекаю его. И другой Фонд тоже хорош. Они могли остановить Калган сейчас, и сделать все как надо. Так или иначе, в конце концов они так и сделают, и надо думать, они сделают это до того, как будет нанесен какой-нибудь вред.
Доктор Дарелл поднял глаза.
— Вы что-то сказали, Поли?
Глаза Поли широко раскрылись, потом сердито сузились:
— Ничего, доктор, вообще ничего. Я и слова не сказала. Я скорее сдохну, чем скажу слово в этом доме. Прыгай здесь, прыгай там, но только попробуй сказать слово… — И она вышла, еле сдерживаясь.
Ее уход произвел на Дарелла столь же мало впечатления, что и ее разговоры.
Калган! Ерунда! Просто физический противник! Тот, которого всегда побеждали!
И все-таки он не смог отделаться от дурацкого этого текущего кризиса. Семь дней назад Мэр попросил его стать Администратором по Исследованию и Развитию. Он обещал дать ответ сегодня.
Что ж…
Он беспокойно пошевелился. Почему он? Еще можно было отказаться. Это показалось бы странным, а он не осмеливался казаться странным. В конце концов, что ему за дело до Калгана. У него был только один враг. Всегда был.
Пока была жива его жена, он был только рад увильнуть от задания, скрыться. Те длинные, спокойные дни на Транторе, с руинами прошлого вокруг! Молчание уничтоженного мира и забвение всего!
Но она умерла. Меньше пяти лет прошло, если точно, и после этого он понял, что может жить, только сражаясь с этим неопределенным и страшным врагом, лишившим его чувства человеческого достоинства, контролирующим его судьбу, что делало жизнь жалкой борьбой против зловонного конца, а весь мир — отвратительной и ужасной шахматной игрой.
Назовите это сублимацией, он сам называл именно так, но борьба придала смысл его жизни.
Сначала, в университете Сантанни, где он присоединился к доктору Клейзу. Эти пять лет потрачены были не зря.
И все-таки Клейз был только собирателем данных. Он не мог добиться успеха в реальной задаче, и когда Дарелл почувствовал это наверняка, он понял, что пришло время уйти.
Клейз должен был работать втайне, хотя ему нужен был человек, работающий на него и с ним. У него были субъекты, чьи мозги он исследовал. У него был Университет, который субсидировал его. Все это были слабости.
Клейз не мог понять этого, и он, Дарелл, не мог ему объяснить.
Они расстались врагами. Это было хорошо, они должны были расстаться врагами. Он должен был капитулировать, на случай, если кто-нибудь за ним наблюдал.
Там, где Клейз работал с таблицами, Дарелл работал с математическими концепциями в глубинах своего ума. Клейз работал со многими, Дарелл ни с кем. Клейз — в университете, Дарелл — в тишине пригородного дома.
И он был почти у цели.
Представитель Второго Фонда не человек в том, что касается его головного мозга. Самые умные психологи, самый искусный нейрохимик не смог бы обнаружить что-нибудь, хотя должно быть различие. И так как различие в разуме, там оно и должно быть обнаружено.
Данная такому человеку, как Мул, власть чувствовать и контролировать человеческие эмоции (а сомнений в том, что люди Второго Фонда обладали способностью Мула, врожденной или приобретенной), могла быть обнаружена с помощью электронной схемы, обнаружена на энцефалограмме, от которой не могла укрыться.
И теперь Клейз опять возвратился в его жизнь — в лице его пылкого молодого ученика, Антора.
Безрассудство! Глупость! С его графиками и таблицами людей, в которых были внесены изменения. Он научился обнаруживать это много лет назад. Но какая в этом была польза. Он хотел оружия, а не инструмента. Все же он согласился присоединиться к Антору, это был более спокойный путь.
Точно так же теперь он станет Администратором по Исследованию и Развитию. Это был самый спокойный путь! И таким образом он оставался заговорщиком внутри заговорщиков.
Мысль об Аркадии на мгновение завладела им, и он содрогнулся. Взялся бы сам, и этого бы никогда не случилось. Взялся бы сам, и никто никогда не подвергался опасности, кроме него самого. Взялся бы сам…
Он почувствовал, как растет гнев… против умершего Клейза, живущего Антора, всех действующих из самых лучших побуждений дураков…
Ну, она может сама позаботиться о себе. Она очень зрелая девочка.
Она может сама позаботиться о себе!
Так он шептал про себя…
Однако, смогла ли она?
В тот момент, когда доктор Дарелл говорил себе печально, что она сможет, Аркадия сидела в холодной строгой приемной Исполнительных Офисов Первого Гражданина Галактики. Полчаса она сидела здесь, медленно скользя глазами по стенам. Когда она с Хомиром Манном вошла, у двери стояло двое вооруженных охранников. Раньше их здесь не было.
Она была теперь одна, и все же ощущала недружелюбность самой обстановки комнаты. И впервые.
Почему так теперь должно быть?
Хомир находился у правителя Стеттина. Может, что-то не так?
Это привело ее в ярость. В подобных ситуациях в книгах-фильмах и в видео герой предвидел исход, был готов к нему, когда он наступал, а она — она просто сидела здесь. Могло случиться что угодно. Что угодно! А она просто сидела здесь.
Так, назад. Продумать все сначала. Может, что-нибудь придет в голову.
Две недели Хомир почти жил во дворце Мула. Он взял ее однажды туда с разрешения Стеттина. Он был огромный и мрачно массивный, совершенно чуждый жизни, погруженный в сон звонких воспоминаний, которые отвечали на звук шагов гулом пустоты или диким грохотом. Ей он не понравился.
