— Хорошо. Иди! — В его голосе прозвучал металл. Эмо вздрогнул, как от удара, у него перехватило дыхание. То, что мыслилось лишь жутковатой вероятностью, с чем он играл, внутренне бравируя и любуясь собой, как героем драматической ситуации, вдруг превратилось в жестокую, непреложную реальность. Это был приговор, и он сам навлек его. Он встал между ним и тесным, но живым миром «Элона», оставив короткие часы и воспоминания. А потом оборвутся мысли и чувства, он исчезнет из этого мира, ставшего вдруг таким прекрасным. Исчезнет неведомо куда и навсегда лишится участия в той самой жизни, которой еще недавно так тяготился и которая только теперь, в короткий миг прозрения, раскрылась перед ним и с могучей притягательной силой охватила таким страстным желанием бытия, что он едва не лишился рассудка от ужаса… Эмо умоляюще посмотрел на лицо нома, но оно не выражало ничего, кроме холодного ожидания, и он скорее выдохнул, чем ответил:
— Да-а… — Его голос прозвучал так жалостно и настолько искаженно, что Эмо сам не узнал его и невольно повел глазами, чтобы увидеть того, кто мог бы так сказать, но никого не увидел. Его охватило чувство стыда и отвращения к самому себе. Слепой страх сменило не менее слепое мужество отчаяния. Оно отшвырнуло нерассуждающую жажду жизни, и Эмо уже вызывающе повторил: — Да! Да-да, я готов! Только не говори никому. Ну, ты понимаешь… — Он не закончил фразы, но Гел понял.
— Даю слово! И если понадобится, заткну рот кому следует.
— И еще, ном… — помолчав, тихо начал Эмо. — Люм-смерть мучительна…
Гел прервал его.
— Не бойся, я помогу.
Глядя вслед Эмо, Гел подумал, что пришло то, о чем предупреждал Тиол. Пришло время обдуманной жестокости во имя гуманности. Что же тогда гуманность, если ради нее нужно отправить человека на смерть и снова своими руками дать ему смерть. Легкую смерть. Да разве смерть бывает легкой?… Вот она, бэза, проклятие разведочных отрядов, гроза оторванных от мира исследовательских станций, ужас первых баз на Танте и частая спутница орбитонных экипажей в длительных полетах. Бэза — кошмар тех, кто обречен на однообразное существование вдали от родины, на длительное пребывание в замкнутом, немноголюдном обществе. Она известна уже тысячи циклов, о ней знают много и ничего. Она тысячелика, неуловима, коварна и обманчива. Там, куда проникла бэза, возможно все: любая нелепость, жестокость, зверство и даже предательство.
Гел вспомнил трагедию исследователей, оставшихся вдвоем на долгие трудные дни. Они были старыми испытанными друзьями. А тут постепенно и незаметно наступило охлаждение, перешедшее в неприязнь и взаимное отвращение. Они перестали разговаривать, ели, не глядя друг на друга, потом отказались от совместных трапез, затем разделили продукты и разошлись порознь. Живя на расстоянии нескольких десятков шагов, они старались не встречаться и лишь в случае крайней необходимости обменивались лаконичными записками. Потом с одним из них случилась беда, другой все видел и слышал, но не пошевелил и пальцем.
…Да, сомнений нет: бэза в звездолете. Ее не заметили ни он, ни Пэй, ни Иола. Про остальных и говорить нечего: малоопытны… Но эти двое? С Эмо все ясно — бэза, а с Зором нет, тут скрыто еще что-то. Эмо?… Ну кто бы мог подумать? Спокойный, ровный, исполнительный, в меру живой, правда, не очень многословный. Но и что из этого? Ган и вовсе молчальник… А может, и Ган тоже, а может, и другие? А может… может, и он сам? И его временами гложет такая тоска, что хочется выть, закрыв глаза. А капризы, когда становится невыносимо без каких-то пустяков вроде хрустящих шариков в тени трианы или ощущения нагретого речного песка, сыплющегося меж пальцами…
Чувствуя, что теряет самообладание и контроль над собой, Гел отбросил сомнения усилием воли и торопливо вышел. Он вернулся в рубку, обвел решительным взглядом круг мрачных, настороженных лиц и, сдерживая голос, сказал:
— «Элон» продолжит полет. Повреждение взялся исправить Эмо. Мы все понимаем, что это означает, но другого выхода нет. Предупреждаю!.. — Его взгляд тяжело уперся в посеревшее лицо Зора. — До конца полета отсеки двигателей заблокированы моим личным биошифром. Любая попытка проникнуть туда кончится печально…
Уже прошло немало часов, а внутри спирали, казалось, в бездействии застыл неясно очерченный силуэт. Зловещий красный огонек на мезоэкране постепенно бледнел и наконец потух совсем. Силуэт скользнул вниз, тяжелая заслонка поднялась, и из зева спирали появился Эмо. Гел знал, чего ждать, но откинулся, как от удара: с экрана смотрело обезображенное, страшно распухшее лицо. Отекшие губы зашевелились, и Гел услышал:
— Ном, все сделано. Можно пускать двигатели. Ном, ты обещал…
— Да, Эмо, я помню. Спасибо тебе…
— Ном! Скорее, ном, — перебил Эмо. — Скорее, ради Алого!
— Хорошо, Эмо. Сейчас!..
Воля оттеснила чувства, привычные руки сделали все необходимое на клавиатуре пульта, но почти беззвучное «Прощай, ном!» грянуло громом и едва не сбросило руку с клавиши катапульты. Но Гел нажал ее и долго стоял с каменным, посеревшим лицом, хватая воздух. Потом глубоко вздохнул и нажал клавишу пуска двигателей. Далеко внизу отозвалось мягким гулом… Девять продолжали полет. «Элон» мчался к Ангару.
Антар вырос и затмил соседние звезды. «Элон» уже тормозил, медленно снижая свою чудовищную скорость. В телескоп начали просматриваться планеты Антара. Зор проводил в астрокомплексе долгие напряженные часы. По мере приближения к цели Гел все чаще заходил к нему, перебирал снимки, заглядывал в телескоп и просматривал инвертограммы, но говорил мало и сухо.
Зор неоднократно гадал: в чем признался покойный Эмо? Иногда ему казалось, будто ном знает все, но молчит поневоле: нельзя ради торжества справедливости уменьшать и без того малочисленный экипаж. Когда полет закончится или подоспеют другие корабли, расплата неминуема. Потом он спохватывался: что бы ни сказал Эмо, это лишь слова, а слова одного человека еще не доказательство. Да и скорее всего Эмо многое недосказал: в такие минуты человеку не до подробностей. Зор успокаивался, но ненадолго. Косой взгляд или сухое слово нома вновь будили тревогу.
Но Зор ошибался. Под грузом тяжелейшей ответственности, в сложных условиях беспримерного полета, отягченных разладом с ближайшим помощником. Гел обрел не только твердость, но научился осторожности и скрытности. Теперь он позволял себе редкие минуты откровенности лишь с Пэем, таясь даже от Аймы. Ведь на борту «Элона» держались откровенно, и сказанное ей или любому другому, кроме Пэя, стало бы известно и Зору. Поступить иначе, оградить Зора недоверием значило бы внести раздор в стены корабля и сделать положение Зора совершенно невыносимым. На нем и так лежала тень бэзы. Приходилось терпеть самому. Порой Гелу казалось, что если бы не Айма, то груз напряжения и притворства сломил бы его. Само ее присутствие успокаивало и ободряло. Она была здесь, рядом, жила, дышала, улыбалась, и он ненадолго забывал обо всем.
