– Один человек почти двадцать лет искал Будду Майтрейю, – покачал головой Одинец-Левкин. – Нигде не нашел, разгневался и отказался от поиска. Идя по городу, увидел несчастного, который конским волосом пилил железный столб. «Вот если жизни моей не хватит, все равно перепилю!» Смутился ищущий: «Что значат какие-то двадцать лет перед таким невиданным упорством? Лучше я снова вернусь к исканиям». И тогда явился к ищущему сам Будда Майтрейя. «Давно я с тобой, – сказал, – только ты не замечаешь меня, отталкиваешь меня, плюешься». – «Такого не может быть!» – «А вот сделаем испытание. Ты пойди на базар, а я все время буду сидеть на плече твоем». Пошел человек на базар, зная, что несет на плече бога, но шарахались в ужасе от него люди, бежали в стороны, носы заткнув. «Почему бежите вы от меня, люди?» – «А ты разве не видишь, что у тебя на плече? Вся в язвах смердящая собака». Не увидели люди Будду Майтрейю. Каждый увидел только то, чего был достоин. Понимаете? – негромко спросил Одинец-Левкин. – Надо правильно осознать поиск, иначе вместо бога всегда будешь видеть смердящую собаку.
Засыпая, я вижу вновь, ч
то балконная дверь чуть приоткрыта,
и кисейную тюль
в окно, где пыльный июль,
выдувает капризный сквозняк.
Майор кивнул.
Он забрал со стола папку и вышел.
Профессору Одинцу-Левкину он ничего не сказал, но дежурному за дверями бросил: «В течение двадцати минут никого не допускать в кабинет».
Подождав, профессор поднялся.
Он знал, что дежурный за дверью прислушивается, но не мог больше ни минуты усидеть на привинченном к полу табурете. Где Ли́са? Как выйти из этого кабинета? Почему майор оставил меня? Если я не вернусь на Восток, Шамбала вновь растает в смерчах, в песках, развеянных солеными ветрами.
Я должен вернуться.
Среди пустыни – скалы.
Узкие проходы верблюды обходят стороной.
Но люди обязательно стремятся пройти сквозь расщелины.
Прошел – хорошая карма. Не прошел – плохая. Можно раздеться и пробовать снова и снова. Ничего, что карлик плачет, жалуется на болезнь. Воплощенные вожди Шамбалы легче поймут оборванных страдальцев, чем лихой кавалерийский эскадрон с шашками наголо.
Поддерживая спадающие брюки, Одинец-Левкин подошел к окну.
В таких штанах, в такой чудовищной гимнастерке я буду выглядеть нелепо.
Да и не попаду я на улицу. Стекло не разбить, защелки намертво укреплены. Даже Ли́са, увидев меня, вскрикнет. Ужасные опорки, тряпье, хуже, чем у бродяги. И все-таки я должен вернуться. Караван ждет. Интеллектуальные существа запредельного мира выбрали мое истощенное тело.
Ах, Рио-Рита!
Он неловко потянул задвижку.
Такие рамы не оставляют не прихваченными намертво, но защелка отошла.
Теперь раму легко открыть. Профессор задохнулся. Это зов Шамбалы. Меня позвали! Сладкие запахи влажной теплой травы ворвались в кабинет. Смутные огни в колеблющихся просветах, ночь теплая, душистая.
Он испуганно обернулся.
Музыку с улицы могли услышать.
Впрочем, нет, никто не услышит, ведь его позвали.
Профессор Одинец-Левкин бесшумно скинул с ног покоробленные опорки, в них все равно не уйти, пошевелил босыми грязными пальцами и, не теряя ни секунды, перевалился в окно.
В нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне.
Его никто не заметил.
Снаружи не было никаких специальных постов.
Две неясных томных фигурки обжимались за кустами сирени.
«Ой!» – испуганно пискнула девушка. «Отвали, придурок!» – угрожающе обернулся парень.
Профессор, счастливо фыркая, отвалил.
Окно за ним осталось раскрытым. Шамбала позвала.
Он торопился. Минуть через пять, а может, и раньше, в раскрытое окно выпрыгнет майор Каганов, а за ним сотрудники. Парк сразу заполнится злыми голосами. По всем уголкам парка, рассыпаясь по дорожкам, кинутся чекисты по городу.
Одинец-Левкин не строил иллюзий.
Уйти от погони невозможно. Скорее всего, он не уйдет.
Но почему, почему, ну, правда, почему, с отчаянием думал он, поддергивая чужие, сползающие с него штаны, воплощенным вождям Шамбалы не поделиться ужасной лучистой энергией с творцами мирового коммунизма?
Через час...
Или через два...
Все равно меня схватят...
Если, конечно, вдруг пришло ему в голову. Если, конечно...
Нет, он не мог в это поверить! Это переворачивало его представления о людях.
Но мысль не уходила из головы. Да, схватят его, конечно, схватят. Если только побег не подстроен майором Кагановым...
1
Я вспомнил!
Я увидел выдранные странички и вспомнил!
Тихая, отдохнувшая за годы память наполнилась шумами, звуками, музыкой, голосами, гудками автомашин. Пять лет назад! Тот самый день! Последний день той, прежней, до самолета, жизни! С Колей и Ларионычем мы вылезли из полуподвального кафе на уютной улочке Рубинштейна. Дыхание сбивалось. Рукопись надежно лежала в кейсе, рабочую тетрадь я заткнул в карман куртки. Сейчас я вспомнил все необыкновенно отчетливо: непоздний вечер, свет фигурных фонарей, на темных фасадах вспыхивающие там и там окна, дивный отблеск на кривом стекле пробежавшего мимо «мерса».
«Вам бы пошли священные бусы дзи».
«Те, что выкатываются из земли при обработке полей?»
«Ну да. Их считают пометом небесной птицы. Но на самом деле это шарики отвердевшей молнии».
Мы только что это обсуждали. Нам не хватило четырех часов, проведенных в кафе, к тому же Коле мои наброски не понравились.
«Отпусти профессора, – густо дышал он водочными парами. – Отпусти старика, пусть топает в Страну счастливых. Стряхни с него энкэвэдэшников, как клещей, его же позвали».
«А майор?»
«Плюнь на майора!»
«Легко плевать на мертвых львов».
«Не на мертвых, а на дохлых, – с наслаждением вмешался Ларионыч. – И не на львов, а на шакалов».
«Хулээй. Подождем».
Несуразность спора (да и не спор это был, конечно) понимала даже черная горбатая ворона, расположившаяся на каменном парапете. Одновременно она как-то странно походила и на старуху, и на птеродактиля. Пораженный Коля сказал: «Зачем, к черту, писать большой роман, вводить в него целую кучу героев, а потом превращать всех в лагерную пыль?»
«Разве так не бывает?»
«Тебя не это должно интересовать».
«Ну, ну. А что меня должно интересовать?»
«Исключительно старый мудак должен тебя интересовать».
