Началась давка, каждый старался приблизиться к нему, чтобы получить благословение и поцеловать руку. Послышались возгласы:
– Благословите, отец Фивий!
– Благословите, батюшка!
Отец Фивий тихо продвигался к выходу, по пути крестя и благословляя, подавал руку для поцелуя.
Я попятился.
Взгляд его пронзительных чёрных глаз остановился на мне. Мне стало зябко. Такого острого холодного взгляда не ожидал я увидеть у монаха. Так и хотелось сказать: «Проходите, не задерживайтесь». Он шёл прямо ко мне. Поднял руку для благословения.
Я растерялся.
– Спасибо, не надо, – непроизвольно вырвалось у меня.
Он опешил, и так и замер с поднятой рукой. Затем чуть заметно усмехнулся, и спросил:
– Кто таков? Как здесь оказался? – и внимательно оглядев меня с головы до ног, поджал губы и чуть пренебрежительно спросил, – уж не Олег ли Иванов, ссыльный учёный?
– Да, я – Олег Иванов.
– Что тут делаете? – грозно спросил он. – Своё место не знаете? Кто позволил?
Герасим отодвинул меня плечом:
– Прости нас грешных, отец Фивий, по заданию настоятеля мы, ехали к вам в монастырь за припасами к зиме, да вот заодно сына моего Митрю, к Глаше, свояченице моей, привезли, в школу ему пора. А тут беда такая!
Фивий покивал.
– Понятно. Особо не задерживайтесь. Я сейчас на богослужение, а позже жду вас. И, благословив Герасима и Митрия, неспешно проплыл дальше. Отец Ани побежал вперёд. Толпа хлынула за ними. У дверей детской остались только Герасим, Митрий и я.
Герасим и Митря тихо вошли в детскую. Я шагнул следом.
На узкой кровати под тяжёлым одеялом лежала маленькая девочка. Её худенькое личико, с разметавшимися по подушке каштановыми волосами, было прозрачно-меловым, даже какая-то лёгкая голубизна сквозила сквозь мертвенную белизну её кожи. Глаза впали в тёмные глазницы и были закрыты, а нос острым клювиком навис над бледными губами.
«Умерла!» – подумал я.
Вдруг веки её дрогнули, и она открыла глаза.
Сгорбленная Глаша, сидевшая на краешке постели и державшая её за руку, радостно вскрикнула:
– Анечка! Как ты? Тебе получше?
Она обхватила лицо дочери ладонями и принялась целовать его, шепча:
– Кровиночка моя, кровиночка моя.
Подошёл Митрий. Опустился перед кроватью на корточки, наклонился и что-то зашептал девочке на ухо. Глаза Анечки вдруг радостно распахнулись, и она едва заметно кивнула. Румянец чуть тронул её щеки. Митрий чмокнул её в щеку, кивнул и вышел из комнаты.
Герасим погладил больную по голове, перекрестил и, поцеловав в лоб, вышел за Митрием. Я не стал подходить к девочке, а пожелал ей скорейшего выздоровления и тоже вышел.
– Митрий, а что ты ей такое сказал? – поинтересовался я, войдя на кухню, где уже сидели Герасим с сыном.
– Да ничего такого, – замялся мальчик.
– Анечка очень обрадовалась.
– Угу. Я просто сказал, что вот приехал, теперь буду у них жить, надоедать ей, и новые книжки скачал. Она любит, чтоб я ей читал.
– А я с доктором разговаривал, – неожиданно для себя сказал я, хотел совсем не собирался обнадёживать мальчика, – говорит, что есть надежда и Аня может быть поправится.
– Правда?– Митрий радостно уставился на меня.
Я кивнул, но тут же спохватился, вдруг зря парнишка будет надеяться?
– Но болезнь, конечно, очень серьёзная, – кашлянув, добавил я. Глянул на Герасима, тот неодобрительно покачал головой.
Благословив девочку и пожелав её скорейшего выздоровления, соседи разошлись. Отец девочки – муж Глаши – Ефим уехал ещё раньше с отцом Фивием, чтобы звонить на богослужении. Глаша засобирались с нами в монастырь, чтобы успеть на службу помолиться о выздоровлении дочери, и торопила Герасима поскорее выехать. Больную девочку оставили на Митрия, строго настрого наказав точно по часам давать лекарство и присматривать за ней, а если что, сразу вызвать доктора.
– Митря, комната твоя готова. Ты знаешь, где. Иди поглянь. Вещи свои потихоньку разбирай да отдыхай с дороги. А покушать захочешь, так в притопке-то возьми, я туда кашу да молочко топлёное поставила. За Анечкой приглядывай. Может и она покушает. Мы недолго, как литургия закончится, сразу и будем.
Митрий кивал, выйдя на крыльцо нас проводить.
– Ну давай, не балуйся тут, учись хорошо, тётку Глашу слушайся, может и станешь когда твоим астрофизиком, – хмыкнул Герасим, – на каникулы приеду за тобой, и звонить не забывай! – он неуклюже обнял сына, чуть отодвинул его от себя, заглянул в глаза, и, похлопав по спине, захромал к телеге.
Митрий взглянул на меня, я увидел слёзы в его глазах, и понял, как сильно он любит отца, и как будет скучать по нему. Я растерялся, не зная, что сказать. Молча протянул ему руку. Мальчик скрепился, переборол слёзы и с достоинством, как взрослый мужчина, пожал её.
Мне вдруг захотелось напоследок сказать что-то доброе и важное, я даже не ожидал, что так прикипел к нему сердцем, но слова куда-то растерялись, и я не нашёл ничего лучшего, как брякнуть:
– Удачи в учёбе.
Мальчик улыбнулся, а я продолжал:
– Я рад, что познакомился с тобой. И хотел, чтобы ты считал меня своим другом. Так что, если там трудности какие, или что, или там по учёбе что непонятно, и вообще, то позвони мне, я объясню, что и как. И чем смогу всегда помогу.
– Спасибо! Вы тоже, – слегка замялся он, – если трудности какие, печку там разжечь или баню истопить или что, то позвоните мне, я завсегда подскажу!
Мы засмеялись. Я обнял его и взъерошил волосы.
– Спасибо! Только вот позвонить не смогу, связь тут у меня только на вызов работает. Так что звони сам, не забывай!
Мальчик кивнул, и я пошёл к телеге, где уже сидела Глаша и Герасим, который нетерпеливо перебирал вожжи.
На мосту, перекинутом через глубокий ров, наша телега попала в толпу поселенцев, спешащих на церковную службу, и медленно потащилась в широко распахнутые монастырские ворота. Когда мы наконец въехали, над головой в узкой башне гулко ударил колокол. Гомон стих, люди закрестились. Я глянул на Глашу. Она кивнула, поправила белый платочек на голове и с гордостью сказала:
– Это Ефим мой звонит. К литургии.
Я смотрел, как людской поток тёк через площадь к ступеням центрального храма, который возвышался прямо напротив въезда в монастырь.
– Поберегись! – закричал Герасим.
Телега наша свернула направо и остановилась. Глаша неуклюже слезла.
– Спаси Христос, – поклонилась она нам и поспешила к храму.
Мы же с Герасимом поехали дальше вдоль монастырской стены мимо хозяйственных деревянных построек, которые закончились длинным приземистым сараем, сколоченным из толстых досок с кое-где прорезанными узкими оконцами. Около него мы и остановились. Это оказалась конюшня.
