Пошевелив ногой, он поскользнулся и с шумом упал, услышав голос девушки, которая с легким испугом вскрикнула:
– Кто там?
Задыхаясь от волнения, Скотт спрыгнул со ступенек и бросился наутек вдоль дома. На бегу испуганно оглянулся и увидел застывшее от изумления лицо Кэтрин, которая глядела из окна кухни на улепетывавшую детскую фигурку.
И весь этот день он просидел, дрожа от возбуждения и холода, за баком с водой, не решаясь выйти из своего убежища, потому что был уверен, что Кэтрин, хоть она и не видела, где спрятался уродливый гном, заглядывает в погреб через окно. И, проклиная себя, Скотт с ужасом думал о том, что скажет ему Лу и какими глазами будет смотреть на него, узнав вечером от девушки о случившемся.
* * *
Он лежал, затаясь под крышкой коробки, и слушал, как скребется ползающий по картону паук.
Скотт облизал непослушным языком пересохшие губы и вспомнил о луже на полу. Пошарил вокруг себя – рука легла на кусочек сырого печенья. «Хочется пить, где уж тут есть всухомятку», – решил он и убрал руку от печенья.
По непонятной причине зловещее скрябанье паука мало его беспокоило.
Скотт чувствовал, что нервный кризис миновал, дурные эмоции оставили его, на него навалилось спокойствие. Даже воспоминание не могло причинить боли, – даже воспоминание о том месяце, когда антитоксин наконец был найден и трижды введен ему, но безрезультатно. Все прошлые страдания как бы ушли в тень перед тем мучением, которое причиняли ему настоящая болезнь и унижения.
«Я подожду, – говорил он себе, – когда паук уйдет, и пройду по темной прохладе, и заберусь на скалу, и затем… Да, я сделаю это. Дождусь, когда паук уйдет, поднимусь на скалу, и на краю ее наступит конец».
Скотт тяжело, не шевелясь, спал. И ему снилось, как он и Лу идут под сентябрьским дождем и он говорит ей:
– Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с булавку.
А она улыбнулась и, поцеловав его в щеку, сказала:
– Что за глупости тебе снятся.
Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза распахнулись. И был миг полной подвешенности: в душе что-то екнуло и зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо – бледным, с едва заметной напряженностью, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель, щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав, Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала то тут, то там, и тогда лицо его искажала гримаса. Горло у него еще болело, тело было разбито и горело, но голова, слава Богу, прошла.
Потрогав лоб, он почувствовал, насколько спал жар. «Целительная сила сна», – подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.
«Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был умереть?»
Ползком Скотт добрался до края губки и свалился на пол. Боль пронзила его ноги и утихла.
«О, если бы я мог поверить в то, что мой беспомощный сон имеет какую-то цель, что это, возможно, рука благого провидения остановила меня». Но он не мог. Это малодушие не пустило его к краю пропасти, наслав на него сон.
И даже желая того, Скотт не мог назвать это малодушие жаждой жизни. Ему не хотелось жить, он просто не хотел умирать.
Ему не удалось сразу поднять крышку коробки, которая, став слишком тяжелой, рассказала ему о том, что он только еще собирался проверить линейкой, – что за ночь он еще уменьшился и рост его стал две седьмых дюйма. И, выползая наружу, Скотт ободрал бок об острый картонный край коробки. Крышка придавила колено так, что ему пришлось, изогнувшись, приподнять ее руками.
Выбравшись наконец, Скотт сидел на холодном цементе, ожидая, когда голова перестанет кружиться. В желудке было пусто, как в опорожненной бутылке. Он не стал измерять свой рост: в этом не было смысла. Он медленно шел, не оглядываясь по сторонам. На подгибающихся ногах Скотт двигался к шлангу. Почему же он спал? «Нипочему!» – произнесли его потрескавшиеся от жара губы.
Было холодно. Тусклый, неприятный свет сочился через окна.
Четырнадцатое марта. Еще один день. Пройдя полмили, Скотт залез на металлический край шланга и побрел по его темному туннелю, слушая шаркающее эхо шагов в сандалиях. Ноги путались в нитках арматуры, а края халата волочились, цепляясь за них. Через десять минут петляющий темный лабиринт вывел его к воде, Скотт припал к ее прохладе и начал пить.
Глотать было больно, но он был благодарен воде за то, что она есть. Скотт пил, в голове его промелькнуло видение: он выносит в сад такой же вот шланг, присоединяет его к крану и играет блестящей, искрящейся струей над газоном. А сейчас – внутри, в таком же шланге, он, маленький, в пятую часть его диаметра, склоняется над водой и прихлебывает ее капельки из ладошек величиной с крупинку соли.
Видение ушло. Скотт привык к своим размерам, они стали реальностью, они больше не поражали его. Напившись, он двинулся по шлангу обратно, на ходу вытряхивая попавшую в сандалии воду.
«Марш вперед, – думал Скотт, – марш в… ничто. Март, четырнадцатое.
Через неделю на остров придет весна. Я не увижу ее».
Выйдя из шланга, он подошел к коробке и остановился, опершись на нее.
Его глаза медленно двигались, обшаривая погреб.
«Ну, – думал он, – что дальше? Забраться под крышку, снова лечь и забыться в бессильном сне?» Покусывая нижнюю губу, Скотт посмотрел на скалу, которая уходила вверх, к пауку.
«Остерегается!»
Скотт стал ходить вокруг цементной приступки, выискивая кусочки печенья. Нашел один грязный. И, отряхнув его, шел и задумчиво жевал. Ну, что делать дальше? Идти спать или… Скотт остановился и замер. В глазах его блеснул огонек, губы надулись.
«Что ж, у меня есть разум, и я его использую. Разве это не моя Вселенная? Разве не я определил ее ценность и смысл? Разве не я осмыслил закономерности подвальной жизни, я – единственное здесь разумное существо?» Здорово. Он запланировал самоубийство, но что-то остановило его! Называй это как хочешь – страхом, инстинктивным желанием выжить или припиши это высшей силе, охраняющей тебя.
Что бы там ни было, но так получилось, и он жил, его существование продолжалось. Он мог еще действовать, и последнее слово оставалось за ним.
«Браво, – пробормотал Скотт. – Ты можешь разыграть роль главного героя».
Туман в голове рассеялся, словно прохладный ветер прошел по иссушенной пустыне понятий. Эта абсурдная, нелогичная мысль расправила ему плечи, сделала его движения более уверенными. Он не замечал боли. И как будто в награду сразу за цементной приступкой нашелся большой обломок печенья.
