Марсиан было всего около пятидесяти. Они валялись в своей огромной яме, застигнутые смертью, которая должна была им казаться такой же загадочной, как и нам. Для меня также в то время смерть их была непонятна. Я понял только, что эти чудовища, наводившие ужас на, людей, мертвы. На минуту мне показалось, что снова повторилось поражение Сеннахэриба, что какой-то ангел смерти поразил их в одну ночь.
Я стоял, глядя в яму, и сердце у меня билось от радости, когда восходящее солнце зажгло окружавший меня мир своими лучами. Яма оставалась в тени; мощные машины, такие громадные, сложные и удивительные, неземные даже по своей форме, поднимались, точно заколдованные, из сумрака навстречу свету. Целая стая собак дралась над трупами, лежавшими в глубине ямы. В дальнем конце ее лежала большая странная плоская летательная машина, с которой они производили, очевидно, опыты в нашей более плотной атмосфере, когда зараза и смерть помешали им. Смерть явилась как раз вовремя. Слыша карканье птиц, я взглянул на вершину Примроз-Хилла, на громадный боевой треножник, который никогда больше не будет в сражении, на разорванные красные куски мяса, с которых капала кровь на опрокинутые платформы.
Я повернулся и взглянул вниз на склон холма — туда, где под стаей кружащихся птиц стояли другие два марсианина, которых я видел вчера вечером. Один из них умер как раз в ту минуту, когда передавал что-то своим товарищам; может быть, он умер последним, и голос его раздавался, пока не истощилась машина. В лучах восходящего солнца блестели уже безвредные металлические гигантские треножники…
Кругом, спасенный чудом от уничтожения, расстилался великий город. Те, кто видел Лондон только под покровом тумана, едва ли смогут представить обнаженную красоту его пустынных тихих зданий. К востоку, над почерневшими развалинами Альберт-Террас и обломленным церковным шпилем, сияло солнце на чистом небе. Кое-где среди пустыни крыш какая-нибудь грань преломляла луч и блестела белым светом. Красивы были даже винные склады у станции Чоб-Фарм и обширные железнодорожные склады; где раньше блестели черные рельсы, а теперь краснели металлические линии, заржавевшие за двухнедельный промежуток бездействия. К северу простирались Килбурн и Хэмпстед — целая масса домов в синеватой дымке; на западе гигантский город тоже был подернут дымкой; на юге, за марсианами, в лучах солнца, уменьшенные расстоянием, но ясно видимые, зеленели Риджент-парк, Лэнгхем-Отель, купол Альберт-Холла, Королевский институт и громадные здания Бромптон-род, а вдалеке уже неясно обрисовались зубчатые развалины Вестминстера. Еще дальше в голубой дали виднелись холмы Суррея и блестели, как два серебряных шеста, башни Кристал-Паласа. Купол собора Святого Павла выделялся темным пятном на фоне восточного неба — я заметил, что на западной стороне его зияла большая пробоина.
Я стоял и смотрел на это море домов, фабрик, церквей, тихих и покинутых; я думал о тех надеждах и усилиях, о тех бесчисленных жизнях, которые ушли на постройку этой человеческой твердыни, и о ее быстром, неотвратимом разрушении. Когда я понял, что мрак отхлынул прочь, что люди снова могут жить в этих улицах, что мой любимый, громадный, мертвый город снова оживет и сделается могучим, я чуть не заплакал от волнения.
Пытка кончилась. С этого же дня начнется исцеление. Оставшиеся в живых люди, рассеянные по стране без вождей, без законов, без пищи, как стадо без пастуха, тысячи тех, которые отплыли в море, снова начнут возвращаться. Пульс жизни, становясь все сильнее и сильнее, снова забьется на пустых улицах и скверах. Как бы ни оказался страшен разгром, разящая рука остановлена. Все эти печальные руины, почерневшие скелеты домов, торчащие мрачно на солнечном холме, скоро огласятся стуком молотков, звоном инструментов. В течение одного года, думал я, в течение одного года…
Потом я вспомнил о себе, о жене, о нашей прежней счастливой жизни, которая никогда уже не повторится.
Глава 9. На обломках прошлого
Теперь я должен сообщить вам один загадочный факт. Впрочем, это, может быть, и не так загадочно. Я помню ясно, живо, отчетливо все, что я делал в тот день до того момента, когда я со слезами на глазах стоял на вершине Примроз-Хилла. И затем в памяти моей пробел… Я не помню, что произошло в течение последующих трех дней.
Мне говорили после, что я не первый открыл гибель марсиан, что несколько таких же, как я, скитальцев узнали о ней уже раньше, еще ночью. Первый очевидец отправился к Сент-Мартинс-ле-Гран и, пока я сидел в будке для извозчиков, телеграфировал в Париж. Оттуда радостная весть облетела весь мир; тысячи городов, охваченных страхом, осветились яркими огнями иллюминации. Когда я стоял на краю ямы, о гибели марсиан было уже известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестере, Бирмингеме. Люди плакали и кричали от радости, обнимались и жали друг другу руки. Поезда, идущие в Лондон, были переполнены уже у Кью. Церковные колокола, молчавшие целых две недели, трезвонили по всей Англии. Люди на велосипедах, исхудалые, измученные жарой, носились по дорогам, сообщая о нежданном спасении. А продовольствие? Через Канал, по Ирландскому морю, через Атлантику спешили к нам на помощь груженные зерном, хлебом и мясом корабли. Казалось, все суда мира стремились к Лондону. Обо всем этом я ничего не помню. Я не выдержал, и мой разум помутился. Очнулся я в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня на третий день. Я бродил, плакал и кричал в исступлении по улицам Сент-Джонс-Вуда. Они рассказывали мне, что я нараспев выкрикивал бессмысленные слова: «Последний человек, оставшийся в живых, ура… Последний человек, оставшийся в живых, ура…»
Занятые своими личными делами, эти добрые люди (я даже не помню их имени и не могу выразить им свою благодарность) все-таки не бросили меня на произвол судьбы и приютили у себя.
Вероятно, они узнали кое-что о моих похождениях в течение тех дней, когда я лежал без памяти. Когда я пришел в сознание, они осторожно сообщили мне о том, что узнали о судьбе Летерхэда. Два дня спустя после того, как я попал в ловушку, он был уничтожен вместе со всеми жителями одним из марсиан. Он смел город с лица земли без всякого повода, как озорной мальчишка разоряет муравейник.
Я был одинок, и они относились ко мне внимательно. Я был одинок и убит горем, и они горевали вместе со мной. Я оставался у них еще четыре дня после своего выздоровления. Все это время я чувствовал смутное желание — оно все росло — взглянуть еще раз на то, что оставалось от тихой жизни, которая казалась мне такой счастливой и светлой. Это было просто безнадежное желание справить тризну по своему прошлому. Они отговаривали меня. Они делали все, что от них зависело, чтобы разубедить меня. Но я не мог больше противиться непреодолимому влечению. Обещав непременно вернуться к ним, я со слезами на глазах распрощался с моими друзьями и побрел по улицам, которые недавно я видел такими темными и пустынными.
