Самому Питу сделалось смешно – но не весело! – позже, когда он сначала перешел на шаг, а потом и вовсе остановился, растерянно оглядываясь по сторонам.
Вокруг был все тот же мертвый пустынный пейзаж.
Куда я бегу? – подумал Пит. Куда и зачем?
Только теперь до него стало доходить, что пересечь пустыню, найти за ее пределами каких-то людей, которые вернутся с ним к яме, достанут из нее бомбу и как-нибудь ее обезвредят, не удастся. Не потому, что на это не хватит восьми дней, и не потому, что обезвредить бомбу невозможно, – просто все остальное человечество живет хотя и в одном времени с Питом, но с другой скоростью!
Сам, обреченно подумал Пит. Только я сам, один, могу вернуться к яме, раскопать ее, достать бомбу и что-то такое с ней сделать. В конце концов, просто разберу ее на составные части, ага? Авось тогда она не рванет. Или рванет? Впрочем, хуже не будет!
И Пит в самом деле стал бы раскапывать яму, по-собачьи яростно разгребать раскаленный песок, а потом ломать и уродовать проклятую серебристую коробочку, но он не смог с уверенностью узнать то место, с которого начал свой спринтерский бег!
Пустыня всюду была одинаковой. Сначала Пит заполошно метался по округе, то и дело останавливаясь и безнадежно оглядывая окрестности из-под ладони, козырьком приставленной к глазам. Потом бешено ругался. Потом грозил кулаком небесам – не то Богу, не то летящему где-то в космической дали Тревору, – плакал, молился, стонал. Потом просто молча сидел на песке, в отчаянии почти не чувствуя ни жажды, ни обжигающего полуденного зноя, свесив руки между коленями и близко глядя на искрящийся песок.
Он уже жалел, что растянул эту мучительную пытку. Если бы Пит знал, как это сделать, он снова сжал бы свое растянутое время, и через семь секунд принял вы мгновенную смерть – вместе со всеми прочими обитателями планеты. Он даже сдернул с головы шапочку и просидел, зажмурившись в ожидании близкой катастрофы, несколько минут, но ничего не случилось.
Пит упал духом. Он ничем не мог помочь обреченному миру, не мог помочь и самому себе. Хуже того, вместо быстрой и легкой гибели в большой компании он организовал себе одинокое многодневное мучительное умирание от жары и жажды.
На что, интересно, рассчитывал Сэм, награждая его этой своей машинкой? Неужели лопоухий гений угадывал какой-то выход, шанс на спасение – пусть не для всей Земли, а только для Питера Корвуда? Теперь уже Пит не благодарил Сэма, а проклинал его – мысленно, потому что распухший шершавый язык ворочаться отказывался. Мысли его тоже текли все медленнее, быстро испаряясь под солнцем, вошедшим в зенит на восемь долгих дней.
Даже эмоций у него почти не осталось. Странно, но Питу не было жалко ни обреченную планету, ни людей, ведь все когда-нибудь кончается! Что ж, надо признать, что эксперимент не удался, и свернуть его, разве не так?
Болезненно сощурившись, Пит с отвращением оглядел однообразный пустынный пейзаж и прикрыл глаза. В пятнистой темноте под веками расцвело видение: кремово-желтые и алые цветы в волнах изумрудной, малахитовой, нефритовой зелени, какие-то обнаженные люди с безмятежно-счастливыми лицами, синий мерлинский дракон, коварно и обаятельно улыбающийся всей своей обильно зубастой пастью, и еще кто-то в белом, такой важный и величественный, что не хватает смелости поднять на него глаза.
Сэм покачал головой и усмехнулся запекшимися губами. Да, первоначально все шли в одном комплекте: райский сад, Господь Бог, Адам с Евой и Змей-искуситель. Но что-то там, видимо, было лишнее, из другого набора. Что именно? Дело вкуса.
Земляне решительно вычеркнули из списка райские кущи, последовательно и целеустремленно истребив большую часть своей флоры и фауны.
Его розовое Высочество, вислоносый долгожитель принц Фаф Мерлинский – пардон, Элизиумский! – рассудил по-своему и категорически отказал в праве на существование Змею.
А Тревор не взял в свой рукотворный Парадиз Адама и Еву, с грохотом адского взрыва захлопнув райские врата перед всем земным человечеством…
Пит лениво посчитал на пальцах, вяло кивнул и с иронией пробормотал:
– Осталось еще попробовать обойтись без Бога. А, Джонни?
Но Джонни не отозвался: его ничто не беспокоило. Пит тоже перестал тревожиться и вообще думать.
То, что он совершил на исходе этого самого длинного в своей жизни дня, Пит сделал почти бессознательно.
Когда безжалостное светило без малого выплавило из его гудящей головы все соображения, в ней осталась только зияющая пустота, проассоциировавшаяся в угасающем сознании с черной дырой – благословенным темным провалом.
Джонни, уже исчезая, снова мысленно сказал Пит, ничего конкретного не имея в виду.
Но Джонни услышал и открылся.
В двенадцать ноль-ноль по местному времени в самом сердце пустыни Сахара взорвалась бомба, уничтожившая Землю.
Из тринадцати с лишним миллиардов людей, составлявших на тот момент население планеты, уцелел только один человек. Питер Корвуд, который заперся в своем кейсе за семь секунд до конца света.
Он понял, что продолжает звать: Джонни, Джонни!
И зов его не оставался без отклика. Питу отвечали, радуясь его приходу, узнавая и приветствуя.
Я жив, подумал Пит.
Нет, он подумал по-другому: я есть!
Это было более подходящее слово для обозначения его состояния: Пит не знал, как он выглядит, есть ли у него руки-ноги и печенки-селезенки, но он ясно сознавал, что он существует. Где? Странно, но он не задумывался об этом: где-то.
Это «где-то» не было местом или временем, вообще ничем отчетливым и определенным. Просто «где-то», куда вошел Пит. Вошел, явился, возник.
Здесь ему были рады. Нет, опять не так: его долго терпеливо ждали и дождались.
Так и нужно, уверенно подумал Пит. Все правильно, так и должно быть. Он знал, что с ним случилось. Теперь он знал всё.
Чудо все-таки произошло: семь секунд, вперед захваченных машинкой Сэма, которая превратила их в семь долгих дней, уберегли Пита от мгновенной гибели в большой компании со всем земным человечеством. Более того, эти же семь секунд-дней спасли Пита от безрадостной участи тех бедняг, которые когда-то спрятались в кейсах и утонули в пучине безвременья. Он ушел с обреченной Земли в иной мир и остался цел и невредим.
Более чем цел!
Джонни. Мы сложились, как две половинки, с признательностью подумал Пит.
Джонни тоже был – но кем или чем? Пит не знал нужных слов, да он и не искал их. Он просто безошибочно чувствовал, что привнесенный им в это «где-то» разум гармонично дополнил собой нечто еще аморфное, но полное неиссякаемой энергии и готовое радостно подчиняться его активной воле, претворяясь из «ничто» в «нечто». Когда Пит слился с Джонни, его дерзкое созидательное «хочу» соединилось с беспредельным нечеловеческим «могу».
