Я ничего не ответил.
– Я думаю, Уполномоченный, что ваши кишки дотуда дотянутся. В любом случае, я постараюсь выяснить, так ли это.
Он вытащил из-за пояса кинжал и направился ко мне. Четверо полулюдей двинулись вместе с ним.
– Как вы думаете, у кого из вас больше требухи, у вас или у араба?
Никто из нас не ответил.
– Сейчас вы оба это узнаете, – произнес он сквозь зубы. – Вы первый!
Он взялся за мою рубашку и разрезал ее спереди сверху вниз.
Медленным выразительным жестом он повертел клинком в нескольких дюймах от моего живота, внимательно глядя мне в лицо.
– Вам страшно, – сказал он. – По вашему лицу это пока не заметно, но скоро станет заметно.
Потом он продолжил:
– Смотрите на меня! Я буду погружать нож в ваше тело очень-очень медленно. А когда-нибудь потом я вами пообедаю. Что вы об этом думаете?
Я рассмеялся. Внезапно все это показалось мне смешным.
Его лицо перекосилось, а потом не мгновение приняло озадаченное выражение.
– Вы что, Уполномоченный, от страха сошли с ума?
– Перья или свинец? – спросил я его.
Он знал, что это означает. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, и тут услышал, как футах в двенадцати стукнул камешек. Голова его повернулась в том направлении.
Последнюю секунду своей жизни он потратил на вопль – Бортан в своем прыжке размазал его по земле, а потом голова Морбая оказалась оторвана от плеч.
Явился мой адский пес.
Куреты закричали от ужаса, потому что глаза у него были как раскаленные угли, а зубы как циркулярная пила. Голова его располагается на такой же высоте, как голова рослого мужчины. Куреты выхватили мечи и бросились на него, но у него бока, как у броненосца. Собачка в четверть тонны весом – вот каков мой Бортан… Это не совсем то, о чем писал Альберт Пэйсон Терхьюн.
Бортан занимался делом добрую минуту, и когда он закончил, никого из них не осталось в живых: все они были разорваны в клочья.
– Что это? – спросил Хасан.
– Щенок – я нашел его в мешке в бухте; он был слишком крепок, чтобы утонуть, – сказал я. – Моя собака. Бортан.
На мягкой части его плеча была небольшая рана. Он не мог получить ее в этой драке.
– Он сперва разыскивал нас в деревне, – сказал я, – и они пытались его остановить. Сегодня погибло много куретов.
Пес подбежал и стал лизать мое лицо. Он вилял хвостом, повизгивал и сопел по-собачьи, крутился волчком, как щенок, и бегал кругами. Он прыгал на меня и снова лизал мое лицо. Потом он вновь отбежал и стал скакать по разорванным трупам куретов.
– Хорошо, когда у мужчины есть собака, – произнес Хасан. – Я всегда любил собак.
Пока он это говорил, Бортан его обнюхивал.
– Ты вернулся, старая грязная псина, – сказал я ему. – Ты что, не знаешь, что собаки вымерли?
Он завилял хвостом, снова подошел ко мне и лизнул мою руку.
– Жалко, я не могу почесать тебя за ухом. Но ты же знаешь, что я бы это с удовольствием сделал, правда?
Он повилял хвостом.
Я разжал и сжал правый кулак, насколько позволяли веревки, и при этом повернул голову в ту же сторону. Бортан смотрел, его влажные ноздри возбужденно дрожали.
– Руки, Бортан. Чтобы меня освободить, нужны руки. Руки, чтобы развязать веревки. Ты должен сходить за ними, Бортан, и доставить их сюда.
Он подобрал одну из валявшихся на земле рук и положил ее к моим нога, а потом поднял глаза и повилял хвостом.
– Нет, Бортан. Живые руки. Руки друзей. Руки, чтобы меня развязать.
Ты понял?
Он лизнул мою руку.
– Иди и отыщи руки, чтобы меня освободить. Приставленные к телу и живые. Руки друзей. А теперь давай быстро! Пошел!
Он повернулся и затрусил прочь, потом остановился, еще раз взглянул назад и стал подниматься по тропе.
– Он все понял? – спросил Хасан.
– Думаю, да, – ответил я. – У него мозги не как у обычной собаки, и у него было очень много времени – гораздо больше, чем отпущено людям, – чтобы научиться понимать.
– Тогда будем надеяться, что он найдет кого-нибудь достаточно быстро, пока мы еще не заснули.
– Да.
Мы продолжали там висеть. Ночь была холодна.
Ждать нам пришлось долго. В конце концов мы потеряли счет времени.
Мышцы у нас были сведены судорогой и болели. Нас покрывала засохшая кровь из бесчисленных мелких ран. Мы были все в синяках. Нас мутило от усталости и бессонных ночей.
Мы продолжали там висеть, и веревки врезались нам в тело.
– Ты думаешь, они доберутся до твоей деревни?
– Мы им обеспечили хороший старт. Я думаю, у них приличные шансы.
– С тобой всегда трудно работать, Караги.
– Я знаю. Я сам тоже это заметил.
– Помнишь, мы тогда летом гнили в башнях на Корсике.
– Угу.
– Или марш-бросок до Чикаго, когда мы потеряли все снаряжение в Огайо.
– Да, тогда был тяжелый год.
– Подумай, Караги, у тебя всегда неприятности. Ты просто рожден, чтобы дергать тигра за хвост – так говорят о людях вроде тебя. С такими трудно быть рядом. Что касается меня, то я люблю тишину и тень, книгу стихов, мою трубку…
– Тихо! Я что-то слышу!
Это был цокот копыт.
В конусе света от упавшего фонаря появился сатир. Двигался он нервно, переводя глаза с меня на Хасана, потом обратно, вверх, вниз, кругом, за нас.
– Помоги нам, малыш с рожками, – сказал я по-гречески.
Он осторожно приблизился.
Заметив кровь и разорванных в клочья куретов, он повернулся, будто собираясь бежать.
– Вернись! Ты мне нужен! Это я – тот, который играл на свирели.
Он остановился и опять повернулся к нам; ноздри его вздрагивали, раздуваясь и опадая. Заостренные уши дернулись.
Он вернулся обратно; на почти человеческом лице появилось страдальческое выражение, когда пришлось идти через запекшуюся кровь.
– Нож. Вон там, у моих ног, – сказал я, показывая глазами. – Подбери его.
Ему, видимо, претило даже касаться чего-либо, сделанного руками человека, в особенности оружия.
Я просвистел последние такты моей последней мелодии.
«Скоро ночь, скоро ночь, скоро ночь…» Его глаза повлажнели. Он вытер их тыльной стороной мохнатых кулачков.
– Возьми нож и разрежь на мне веревки. Возьми его. Не так, ты порежешься. Другим концом. Вот так.
Он взял нож как следует и посмотрел на меня. Я шевельнул правой рукой.
– Веревки. Разрежь их.
Он разрезал. Это заняло у него двадцать минут, а у меня на руке остался кровавый браслет. Мне пришлось постоянно двигать рукой, чтобы он не проткнул мне артерию. Но он все же освободил мою руку и теперь выжидательно глядел на меня.
