— Ого, — говорит Нил, бросая Берроузу ключи.
— У тебя в доме есть крепкое спиртное, Билл? — интересуется Джек, пытаясь определить, действительно ли дробовик выстрелил. — Может, пинта виски в ящике письменного стола, уже открытая? Или немного хереса?
— Продолжая нить моей послеобеденной мысли, — произносит Берроуз, кладя в карман ключи, — отмечу, что я говорил о термоядерных разрушениях и о будущем всего человечества, представители которого только что едва не были раздавлены в спермацет ректальными спазмами прыщавой задницы Билли Сандея. — Он вставляет в дробовик еще один патрон. У Билли глаза-точечки завзятого торчка. — Я жалею, что позволил вломиться сюда таким отъявленным наркоманам-латахам[43], я вас имею в виду, в особенности тебя, закоренелый уголовник, мошенник Кэссиди.
Нил вздыхает и садится на корточки, чтобы оплакать самокрутку, которую Джек зажег от тлеющего куска ружейного пыжа. Вскоре у них с Джеком начинается треп, крайне искренний, перенасыщенный джазовым сленгом. В центре дискуссии — предположение, что трое собравшихся здесь любителей джаза, сидящих на щербатом крыльце под полной луной, только что сформировали, или некогда сформировали, или еще сформируют, или, если точнее, всегда формировали и до сих пор формируют прямо здесь нечто подобное Святым Кретинам из второсортной киношки «Три бездельника»![44]
— Да, — говорит Джек. — Мы — Обреченные Святые Хаоса, выпущенные в мир работяг, чтобы надрать задницу Чарльзу Диккенсу, мы — бездельники, долбаные анархо-синдикалисткие субмарксисты, бездельники, которые хлещут всех по жопам и едят жареных цыплят на ужин. Мы — Три Бездельника, ребята!
— Билл — это Мо, — улавливает суть Нил, подмигивая Биллу, который размышляет, не пора ли присоединиться к ним, — Главный Администратор Наказаний и Дробовых Зарядов, а я — Жопа в Кожаных Портках!
— А ты, Нил, — подхватывает Джек, — ты — Керли, ангел-сумасшедший, святой, муха, бегущая от мухобойки.
— А Керуак — Ларри, — добавляет Берроуз, отягощенный знанием. — Вислогубый, шепелявый и совершенно никчемный. Так, кажется, правильно сказать, а, Джек?
— Рожденный умереть, — добавляет Джек. — Мы все рождены, чтобы умереть, и я думаю, что будет круто, Большой Билл, если мы пойдем и возьмем твою машину. Цыпа-цыпа…
Он тянет руку за ключом.
— Да хрен с тобой, — отвечает Билл. — Зачем нам ссориться?
Он отдает Джеку ключи, и в следующее мгновение Нил уже сидит за рулем черного двухтонного «бьюика», давя на газ двигателя с восемью цилиндрами в ряд и выжимая сцепление. И вот они двое уже на дороге, сигналят Биллу на прощание.
Ночь, косяки, обитые плюшем сиденья, радио, Нил в состоянии наркотической эйфории, ушедший в собственную сказочную страну, которую не дано видеть никому, кроме Джека. Он начинает рассказывать о цели вылазки:
— Эта машина катит занять место в первом ряду на спектакле атомного взрыва.
— Что ты сказал?
— Мы зарулим тачку в Уайт-Сэндс, Нью-Мексико, дорогой Джек, прямо к испытанию бомбы в воскресенье в восемь утра. Я украл у Билла немного травки, и мы прикурим косяк от нее.
В Хьюстоне они остановились заправиться, достать вина, бенни и сигаретной бумаги и помчались дальше на запад.
Ночью Джек временами просыпался от кошмаров и погружался в них снова. Сверхурочные сны давно не бывавшего в клинике наркомана. Вот ему видится, что он едет в краденой машине на испытание атомной бомбы, что, конечно, так и есть, а затем ему снится, что он мертвый мифический герой в черно-белом костюме, кем всегда собирался стать, старый плесневелый гриб в мягком кресле, сетующий на хиппи. (Хиппи? Кто это?) Не говоря уже о снах с могилами, и матушкой, и бесконечными кровавыми сосисками, которые вытаскивал из его глотки злой друг какой-то распутной блондинки…
— …рок-н-ролл, свято высеченный на атомном безрассудстве… — говорит Нил, когда Джек орет и падает с заднего сиденья. В салоне на полу лежит что-то металлическое и деревянное. — …И чтобы ты, чувак, понял, я хочу слабать новый и беспрецедентно идиотский свинг на молочно-белом жире ее раздвинутых ног!
— Валяй, — слабо произнес Джек, ощупывая пол у заднего сиденья.
Короткий металлический ствол, слегка смазанный маслом. Большой круглый магазин. Херов придурок Берроуз. Джек лежит не на чем ином, как на автомате Томпсона.
— О, Джек, дружище, я знал, ты поймешь вне суицидальных норм, Норман Рокуэлл, что это было… Ё-моё! — Нил вытащил из кармана рубашки бакелитовую окарину и извлек из нее тонкую жуткую ноту. — Забей на это, Джек, я только что вмазал морфия и в таком блаженстве, что могу вести машину с закрытыми глазами.
Хихикая, Леда Атомика поправляет плечико своей короткой блузы крестьянского стиля с прелестными вышитыми цветками, чтобы скрыть тканью головокружительную впадину меж грудями, в которую Доктор Миракл пытается влить выдохшееся шампанское. Отчаянно скачет эта сочная брюнеточка!
Нынешним воскресным вечером Леда до без пяти двенадцать топтала придорожный моноксид Альбукерке, вытянув вперед большой палец, в задранной юбке, опираясь высоким каблуком о нежно-голубой чемоданчик, из щели которого свисали чулок и лямки бюстгальтера. Днем она разошлась во взглядах со своим работодателем, Оутером, уроженцем Оклахомы. Леда была официанткой и танцовщицей в придорожной закусочной Оутера. Он придумал выступление, где она сидела на стойке бара в туфлях на высоких каблуках, а специально обученный лебедь развязывал тесемки ее космического костюма: изящную блузу из кожзама с коническими серебряными чашечками на груди. Прикид дополняли черные трусики с рисунком из атомов и электронов. Иногда лебедь кусал Леду, что ее жутко бесило. В воскресенье после обеда лебедь сбежал из загона и забрел на дорогу, где его успешно раздавил грузовичок, перевозящий свиней.
— Такой птицы больше не сыщешь в Аризоне! — кричал Оутер. — Почему ты не заперла загон?
— Может, люди станут платить деньги, чтобы понаблюдать, как ты лижешь мне задницу? — спокойно сказала Леда. — Больше ты ни на что не годишься, старый хрыч.
И пошло, и поехало.
После обеда и вечером машин проезжало мало. Водители были добропорядочные отцы семейств в удобных «плимутах», честные торговцы, слишком робкие, чтобы испробовать страсть жаркого тела Леды.
Стоя у обочины, она почти потеряла надежду. Но потом, около полуночи, тоска развеялась: появился разноцветный толстозадый «кадиллак»!
Когда радары засекли груди Леды и послали сигнал в механизм управления, кибернетический мозг чуть не хватила анодная аневризма. Не полагаясь на обещания Фейнмана, фон Нойман запрограммировал радары на случай, если встретится такая потаскушка, введя в электронные мозги параметры груди и бедер Джейн Расселл. Фары «кадиллака» заморгали, как феллах в песчаную бурю, включилась потайная сирена, на багажнике вскочили и заискрились римские свечи, выстреливая в темноту радужные триумфальные фонтаны.
