— Подни-ни-нимайся, — тормошил он. — Подоси-си-синкина велела разбудить и ска-ка-казать, чтоб на мельницу собирался.
— Зачем?
— Деревья перемалывать.
— Шутишь что ли? — сразу же проснулся Ерёмин.
— Не шучу, — ответил Ваня, но зачем перемалывать деревья на мельнице, не ответил — сказал, что объяснять долго, а ему некогда, и вообще Подосинкина всё на месте покажет и расскажет.
Соня, однако, не то что не пожелала рассказывать, а вообще мало разговаривала с Ерёминым. Только по делу, отстранённо и сквозь зубы. После завтрака, когда Ерёмин грузил на телегу мешки с недавно выкопанной молодой картошкой (хоть и объявил им Стас, что будет бесплатно мельницу предоставлять, но решено было не наглеть, а отвезти ему часть урожая), к нему подошла Ксюха и тихо спросила:
— Между вами с Сонькой собака пробежала, что ли? Она вся не своя и рычит на всех по поводу и без повода.
— Какая собака? — не понял Ерёмин.
— А-а-а, — отмахнулась Ксюха. — Чечухи так говорят, когда кто-то поссорится. Собака, мол, между ними пробежала.
— Ничего не знаю, — помотал головой Сергей. — Я никакой собаки не видел.
Не рассказывать же в самом деле Ксюхе о вчерашнем!
Всю дорогу до мельницы, Соня демонстративно молчала, несмотря на все попытки Ерёмина заговорить. Лишь, когда он попросил притормозить у стен монастыря, послушно дёрнула поводьями, телега остановилась, и Сергей, спрыгнув на землю, произнёс:
— Я ненадолго, подожди несколько минут.
Отыскав пролом в стене — тот самый, через который он пролез во время осады диких, Ерёмин пробрался во двор монастыря. Остановился, собираясь с мыслями. И заговорил вслух:
— Спасибо тебе, Савва! Спасибо за всё, что ты сделал для нас…
Сначала речь его была сбивчивой, путанной, но затем слова сами стали приходить на язык — всё то, что ещё мгновение назад казалось сумбурным, обрело форму и легко складывалось в предложения. Окончив говорить, Ерёмин ещё несколько мгновений вертел головой по сторонам, надеясь, что Савва ему покажется, но нет, не показался. И всё же Сергей был уверен, что его услышали. Выбравшись на дорогу, он молча залез на телегу, и они с Соней продолжили путь.
Мельница встретила их, шумно махая крыльями. Издалека казалось, что она стоит прямо на крыше дома, но Ерёмин быстро сообразил: это дом построен вокруг её остова. Другим свои концом здание уходило за мельницу: на том, дальнем, краю располагались жилые комнаты мельника и его семьи. У ворот за забором, ограждавшим двор, было свалено с десяток срубленных дубовых стволов. Дальше по левую сторону шли хозяйственные постройки, конюшня, овин для сушки снопов перед молотьбой и несколько амбаров. По двору важно расхаживали на высоких крепких ногах несколько индюшек с широкими хвостами, клюя зерно. Едва Соня с Ерёминым въехали за ворота, как из мельничной части дома вышел Стас, одетый в просторную рубаху, широкие штаны и рабочий фартук. В руках он держал полуобглоданную куриную лапу, а из-за спины его выглядывало смущенное личико девушки, чуть постарше Сони.
— Добро пожаловать, гости дорогие! — расплывшись в улыбке, произнёс он. — Никак древесину свою молоть? Во-о-н, фермеры мне уже подвезли для вас лесины, всё как договаривались. Да, знакомьтесь, — мельник сделал шаг в сторону, — новенькая моя. Девчонка с фермы героя нашего, Майка, земля ему пухом. Их дом-то совсем разорили, мужики погибли, вот — приютил.
Так началась для Ерёмина странная и непонятная работа на мельнице, продолжавшаяся несколько дней. По указанию Сони он ошкурил дубовые брёвна, распилил их на маленькие полешки, наколол тонкими щепами. Затем щепы перетёрли мельничными жерновами, превратив в рыхлую бесформенную массу. Целый день он посвятил тому, чтобы перенести эту массу в два больших чугунных чана, залить водой, а затем с помощью пехтилы — большой деревянной ступы — истолочь так, чтобы окончательно разъединить волокна и превратить содержимое чанов в ровную кашицу молочного цвета. Когда работа была закончена, мельник выдал Соне и Ерёмину две небольших деревянных рамы с натянутой металлической сеткой. Ею нужно было зачёрпывать из чана кашицу и трясти, чтобы стекла вода и волокна сволайкивались в единый лист. Затем рама переворачивалась, вытряхивая мокрый лист на сукно, сверху клался ещё один кусок сукна, на него — снова лист. Когда стопа достигала трёх десятков листов, подходил Стас и уволакивал её под специальный пресс в помещении мельницы.
— Ты мне скажешь, наконец, что мы всё-таки делаем? — не выдержал в один из дней Ерёмин.
— Бумагу, — холодно ответила Соня, давая понять, что дальнейшего разговора не получится.
Ерёмин вздохнул и продолжил трясти раму над чаном. Когда кипа вынималась из-под пресса, то сукно убиралось, а почти готовые бумажные листы развешивались на верёвках — сушиться. Зачем им нужна бумага, Ерёмин так и не спросил. Он думал о другом. О том, что им с Соней обязательно надо объясниться. И начать этот нелёгкий разговор придётся именно ему.
На обратном пути Сергей трясся в телеге и насвистывал мотив одной из баллад Маралина. Подосинкина сидела впереди, с поводьями в руках, не оборачивалась и молчала. Но её затылок и гордо выпрямленная спина были весьма красноречивы.
— Было время, — негромко начал Ерёмин переводить в слова сумбурные мысли, теснившиеся в его голове, — было время, когда я думал, что любовь — это просто партнёрские отношения. Тебе нравится женщина, а ты ей, и вы договариваетесь с ней встречаться в течение года. А через год — никаких тебе обязательств, ни даже воспоминаний. — Соня сидела, замерев, но Сергей видел, что её плечи напряглись. — Так жить удобно и просто, — продолжил он. — Но это ненастоящая жизнь. Настоящая жизнь — это когда любовь не прекращается через год. И через два. И через три. Она вообще никогда не заканчивается. Вот я, например, люблю Соню Подосинкину. Люблю её больше всех на свете. И знаю, что никогда её не забуду. Но… — Ерёмин замолк, боясь оскорбить Соню, а она не собиралась ему помочь. — Но есть человек, перед которым я в долгу.
— Ту другую ты любишь больше, — буркнула Соня, не оборачиваясь.
— Неправда! — воскликнул Сергей. Он не хотел говорить с Подосинкиной о Синицыной. Что он ей мог сказать? Он и сам-то ничего толком не понимал. О Женьке он не вспоминал давным-давно, просто не приходилось в последнее время, но вот сейчас, когда речь зашла о ней, он почувствовал, что в душе его зашевелилась тоска. Женька не ушла из его сердца, лишь деликатно уступила место новым впечатлениям. Ждёт ли она его? Это не так уж важно. Он всё равно вернётся, хочет она того или нет, он вытащит её из этого мёртвого города, из этой бесплодной жизни, он спасёт её. Без Синицыной он никогда не узнал бы, что на свете есть что-то, кроме длинной скучной линии между инкубатором и аннигиляторием. Он никогда бы не познакомился с Мастером. Никогда бы не оказался на ферме. Не увидел бы живого зверя. Не попробовал бы настоящего борща. Не сражался бы бок-о-бок с друзьями с бесчисленной ордой диких. Не спас бы крошечного чечушонка. Не узнал бы о распятом Боге, которого дикие называют Господином Неба и Земли, а чечухи — Отцом-Небом. Четыре месяца назад Женька казалась ему самым образованным человеком на свете, но сейчас её знания представлялись ему каплей в океане, в который он только-только вступил. Как объяснить ей, что сидит она лицом к луже? А надо всего лишь повернуться в другую сторону, и сделать один шаг. И океан откроется тебе.
