Ей стало неприятно это противопоставление, она попыталась оправдать Антона Владимировича в собственных глазах, но в ушах все время звучали слова доцента Петренко: «Есть в нем что-то холодное, чужое…».
Елене Петровне тогда было неприятно слышать эти слова. Ей казалось, что Петренко просто ошибается. Антон, безусловно, самолюбив, замкнут. Но его основной недостаток не в этом: он теряет выдержку при неудачах, его нужно поддерживать, постоянно помогать ему.
Теперь она чувствует: да, Семен Игнатьевич был прав, она ошиблась в Великопольском.
Он заботлив, нежен, верен. Он любит дарить ей вещикрасивые, дорогие, он делится с ней планами, надеждами. Но почему его заботливость так одностороння? Он беспокоится о цвете ее лица, беспокоится, чтобы она не похудела, чтобы не проглядывали седые прядки волос, но очень редко осведомляется об ее исследовательской работе. Почему он требует, чтобы все дорогие и зачастую безвкусные безделушки — всякие браслеты, кольца, — она обязательно надевала, когда они выходят вдвоем? Почему бывает неприятно, когда он в порыве откровенности начинает говорить о своих планах и все время твердит:
«Я… я… я!..» И наконец эта стычка с ним в институте…
Вчера к ней пришел Ивлев. Он заявил, что обращается к ней как к председателю профкома, что у него незначительное дело и ему не хотелось бы обращаться к директору и парторгу.
Уже одно это вступление заставило Елену Петровну насторожиться. Она знала Ивлева не первый год и понимала, что не мелочь, а безотлагательный, важный вопрос заставил его обратиться за помощью. И она не ошиблась: дело было первостепенной важности.
Ивлев рассказал, что уже около шести месяцев тщетно добивается у Антона Владимировича разрешения начать исследования по изменчивости ультравирусов. Он рассказал о своей гипотезе, показал данные опытов, произведенных им вопреки запрету Великопольского, и Елена Петровна, даже не будучи специалистом-вирусологом, поняла актуальность предложенной темы.
Она пообещала Ивлеву выяснить этот вопрос и тотчас же пошла к Антону Владимировичу, считая, что произошло какое-то недоразумение, что достаточно только напомнить о гипотезе Ивлева, чтобы ученому было оказано всяческое содействие.
Но едва она начала разговор, как Антон Владимирович, покраснев, досадливо поморщился и прервал ее.
— Ну зачем ты вмешиваешься не в свое дело? Эта гипотеза не стоит выеденного яйца.
Елену Петровну покоробил грубый тон мужа. Она стала доказывать, что всякая работа по изучению изменчивости вирусов важна принципиально, так как дает новые факты для борьбы с формальными генетиками.
Великопольский выслушал с презрительной улыбкой, подошел и положил руку на ее плечо:
— Не надо горячиться, Лена… Сознаю: не прав… Но ты понимаешь, это самый лучший работник, и он сейчас производит опыты, окончательно подтверждающие мою — понимаешь? — мою теорию, за которую я получу докторскую степень.
Елена Петровна ошеломленно посмотрела на мужа и резко сбросила его руку. Ей вдруг стало обидно и горько.
Она чуть не год исполняла обязанности директора института в те времена, когда заботы о стекле, олифе, стульях, бумаге и оборудовании были чуть ли не самыми главными; когда она, не имея еще достаточного опыта, тратила дни и ночи для обучения молодежи, только что пришедшей из институтов; когда приходилось откладывать собственные исследования, чтобы сделать более важные и срочные… И она никогда не говорила: мои исследования. Она знала: наши.
— Твои исследования должен проводить ты. Как жена я буду тебе помогать, если бы даже для этого мне пришлось работать по двадцать часов в сутки. Но как председатель профкома я тебе заявляю: ты сегодня же предоставишь Ивлеву возможность работать, иначе я пойду к Петренко, к директору.
Великопольский поспешно согласился. Он объяснил, что сам вскоре разрешил бы Ивлеву работать над исследованием изменчивости вирусов; мало того — он давно видит, что план работы всего вирусного отдела надо перестроить коренным образом…
Он обнял жену, вынул из письменного стола проект нового плана и стал говорить о том, что, считая свою теорию важнейшей на данном этапе работы института, возможно, излишне увлекся…
А у Елены Петровны в ушах все еще звучали властные и жестокие слова: «Моя!.. Моя теория!».
Склонившись над колыбелью сына, она машинально шептала:
— Мужествен… энергичен… талантлив… красив, наконец. Чего же ему нехватает?
На этот вопрос она еще не могла ответить.
Одна четверка — по русскому языку — помешала Степану Рогову окончить среднюю школу с медалью.
Он сильно переживал свою неудачу — сильнее, чем двойку, полученную в предыдущем году. Ему казалось, что только получив золотую медаль, он оправдал бы доверие односельчан.
Степан не приехал на летние каникулы в свой колхоз готовился к экзаменам в институт, но прислал длиннейшее письмо-отчет.
Митрич ходил именинником. Для него ничего не значила одна четверка, если рядом с ней стояло восемнадцать пятерок. Он считал своим долгом сообщить каждому встречному, что Степан получил аттестат зрелости, не забывая намекнуть при этом, что это он, Митрич, первый заметил необыкновенные способности Рогова и первый: подал мысль послать его «учиться на профессора».
Степан получил коллективное письмо, в котором правление и партийная организация колхоза поздравляли его с успешным окончанием средней школы и желали дальнейших успехов.
Вместе с этим письмом пришли письма от Кати и Митрича.
Катя писала, что ей удалось сдать экзамены за семилетку. Правда, успехи у нее не блестящие, — ей до Степана далеко, но она так рада, так рада…
В каждой строчке ее письма Степан чувствовал легкую грусть далекой ночи накануне их расставанья, — грусть, от которой на сердце становилось легко, которая порождала предчувствие чего-то хорошего, радостного.
«…Степа, очень жаль, что ты не можешь приехать в Алексеевку. Мне надо сказать тебе очень, очень многое…» — писала Катя.
Ему тоже надо было сказать ей многое, а может быть, даже немногое — всего лишь несколько слов, но зато таких, каких ей еще никто никогда не говорил.
Он чувствовал, что любит Катю, любит какой-то особенной любовью. Ее внешний облик забылся. Степан помнил только тяжелые каштановые косы да внимательный, ласковый взгляд, но она была близка и дорога ему. Степан готов был помчаться к ней и остаться в Алексеевке навсегда, лишь бы ежедневно видеть Катю, слышать ее голос, быть с нею.
