Видя, что юноша откровенно тяготится оказываемыми ему знаками внимания и рвется на улицы столицы отчасти из любопытства, отчасти из чувства противоречия, Ректина велела принести в его комнаты имевшиеся у нее трактаты с замечательными картинками. Сочинения эти, предназначенные как для новичков в искусстве любви, так и для пресыщенных эпитиаров, привлекли внимание Фарра не надолго. В другое время он, безусловно, отдал бы им должное, но чем больше его желали удержать в доме, тем сильнее упрямец стремился выбраться из него.
Госпожа Нуцерия, слышавшая от Валериды, будто саккаремец охоч до серьезных манускриптов, отправила к престарелому знакомцу, слывшему ученым мужем, слугу, принесшего преизряднейших размеров том, озаглавленный "Описание великих битв и свод трудов полководцев прошлого, повествующих о благородной науке войны". Прочитав это самое название, атт-Кадир изменился в лице и пробурчал что-то неодобрительное на своем родном языке. А когда Ректина попросила перевести, объяснил, смешно выговаривая аррантские слова, что читать подобную писанину не желает. Кто же, пребывая в здравом уме, будет называть человекоубийство "благородной наукой"?
Словом, взаимное недовольство друг другом Фарра и госпожи Нуцерии росло, и трудно сказать, к чему бы оно привело, если бы не Лисси — конопатая девчонка, которой поручено было прибирать гостевые комнаты. Красавицей она могла стать разве что с помощью Богов Небесной Горы, и, вероятно сознавая это, она даже не пыталась заигрывать с Фарром, чем ему и приглянулась.
Молчаливая белобрысая девчонка — так, во всяком случае, воспринимал ее юноша из-за неоформившейся фигуры, хотя на самом-то деле она была моложе его от силы на год, — прибиралась в его комнате и приносила ему еду в тех случаях, когда Фарр не хотел появляться в трапезной. Несколько раз он обменивался с Лисси ничего не значащими фразами и наконец в один из дней решился и спросил, не поможет ли она ему выбраться в город. Ненадолго. Совсем на чуть-чуть. Ведь обидно же. в самом деле, приехать в столицу Арра и провести все оставшееся до отъезда время в золотой клетке.
— А зачем тебе уезжать? — поинтересовалась девчонка, не прекращая поливать чудесные цветущие кусты мелких астр, росшие в высоких, покрытых черно-белым орнаментом горшках.
Фарр рассказал, что у них с Кэрисом назначена в столице Нарлака встреча с друзьями и, по его расчетам, самое позднее через седмицу им надобно во что бы то ни стало покинуть Аррантиаду. Лисси внимательно слушала, кивала и, продолжая подметать пол и вытирать пыль, задавала вопросы. А не боится он, что Нарлак уже захвачен мергейтами? А видел он степняков? А какие они из себя и правда ли, что эти варвары едят пленных?..
— А ты так и не ответила на мой вопрос, — передразнил ее бесконечное «аканье» Фарр. — Поможешь ли ты, мне хоть ненадолго вырваться из золотой клетки?
— Помогу, — обещала после некоторого раздумья конопатая. — Только вечером. А знаешь что? Я тоже хочу взглянуть, что творится в городе. Так что мы можем уйти вместе. Но ненадолго. Ты ведь не знаешь Арра и можешь без меня заблудиться.
Юноша с радостью согласился: бродить по ночному городу вдвоем значительно веселее, чем в одиночку. Прожив в Аррантиаде почти полтора месяца, он уже не страшился ночной прогулки по столице, но, ведь гуляя по ней со знающим ее человеком, он увидит значительно больше. Да и Лисси, если он откажется, может не согласиться вывести его из дома госпожи Нуцерии…
С помощью белокурой девчонки выбраться на волю оказалось совсем нетрудно. Пожилой слуга, карауливший хозяйственные ворота, через которые в заведение Ректины завозили дрова, пищу и питье, ничем не напоминал здоровенных дотошных сторожей, денно и нощно дежуривших у парадного входа. Заговорщически перемигнувшись с Лисси, он без слов отворил калитку в одной из створок ворот, и беглецы оказались за высокой стеной, на пустынной улице.
Фарр так никогда и не узнал, сговорилась ли девчонка обо всем заранее с Ректиной Нуцерией или же в самом деле действовала на свой страх и риск. Бродя по ночному Арру, он был уверен, что она многим из-за него рискует, и испытывал к ней за это глубокую признательность, к которой примешивалось чувство вины, так как ему нечем было отблагодарить ее. Много позже, вспоминая залитый лунным светом Холм Эпитиаров, величественное здание Совета, дивные храмы, особняки зажиточных кварталов и догоравшие руины Нижнего города, он начинал склоняться к мысли, что побег их был подстроен нарочно. Ректина специально подослала к нему этакую замухрышку, с коей он чувствовал бы себя более свободно, и позволила выйти из дома, когда опасность миновала: последнее судно с переселенцами покинуло столицу, а улицы и площади ее все еще бдительно охраняла не только городская стража, но и панцирники Первого лагитора, последовавшего в Арр вслед за Валеридой. В конце концов, госпоже Нуцерии необходимо было не только уберечь Фарра от неприятностей, но и заручиться его благосклонностью — авось да замолвит за нее перед царицей словечко или хотя бы жаловаться на чинимые ему притеснения не будет. Особенно же убеждало его в этом подозрении завершение их вылазки в город, предугадать которое, впрочем, было не трудно всем, кроме самого юноши.
Пробираясь под утро по пустынным и гулким коридорам огромного дома Ректины, в который они были впущены все тем же хитролицым и уже изрядно подвыпившим стражем хозяйственного двора, Фарр и Лисси держались за руки, как люди, хорошо знавшие друг друга и вполне друг другу доверявшие. И ничего странного не было в том, что Фарр, остановившись у дверей своей комнаты, в знак признательности и благодарности поцеловал свою провожатую по улицам и площадям города, спавшего чутким, тревожным после недавних событий сном. Так было принято в Аррантиаде, во всяком случае в доме Ректины. Лисси поцеловала его в ответ — в губы. Причем сделала это так умело, что они целовались до тех пор, пока в коридоре не послышались чьи-то шаги. Само собой разумеется, им пришлось юркнуть в комнату атт-Кадира и притворить дверь. Тут они снова принялись целоваться, пережидая, пока коридор опустеет, и руки Фарра как-то сами собой оказались под платьем Лисси, а ее руки…
Проснувшись в середине дня, Фарр вновь ощутил сладостное прикосновение ее губ и рук, ослепительная белизна которых, на фоне его смуглой кожи, показалась ему восхитительной. Он вспомнил ее стоны и всхлипывания и вновь захотел услышать их, погрузиться в аромат девичьего тела, тянущегося к нему, словно цветок к солнцу, и раскрывающего навстречу его животворным лучам сомкнутые лепестки. А потом перед его глазами встало виденное ночью дымное пожарище, и он с ужасом представил, что же должны были чувствовать люди, которых вытаскивали из их лачуг и гнали, как неразумный скот, на корабли… Но жадные губы оттеснили это видение, а склонившееся над ним веснушчатое лицо почему-то напомнило ему лик Богини Милосердной, Богини, Дарующей Жизнь…
