Я встал за спиной императора, рывком развернул его к себе лицом. Мы были одних лет и почти одной комплекции. Он чуть выше — я чуть плотнее. Но он был в своеобычной хламиде, скрадывавшей очертания его фигуры на фоне темного прохода. Я наложился на его силуэт, словно калька на картинку. Прикрылся царственным телом, как щитом. Подло, низко, вопреки всяким понятиям о чести бодикипера спрятался за собственного опекаемого. Но можно было сказать и иначе: властелин и его тень наконец-то слились воедино.
— Не шевелись, — прошипел я.
Красные зрачки Луолруйгюнра остекленело смотрели сквозь меня. Он не понимал моих слов.
Луч погас.
Бюйузуо опешил. Но только на мгновение.
Огненная игла прошила дымный полумрак над моим плечом. Затем — возле локтя. У самого бедра — лохмотья изодранной накидки затлели.
Теперь он палил залпами.
Видали в цирке ковбойский аттракцион Буффало Билла? Гарцует возле деревянного щита хорошенькая ассистентка в шляпе и трико, а краснорожий хрен в джинсах с бахромой и клетчатой рубахе мечет в нее ножи и томагавки. Его задача — не оцарапать дамочку, ненароком не отсечь ни полфунта ее атласных окороков.
Бюйузуо имел иную задачу. То есть диаметрально противоположную. Отстричь мне все лишнее, что могло показаться за пределами императорского силуэта. Упаси-сохрани Йунри, не поранить самого Луолруйгюнра. А уж когда я, воя и корчась от боли, повалюсь на камни — дорубить меня мясницким лазерным топором.
Но я был верной тенью Солнцеликого.
Вот господин мой пошатнулся — я с филигранной точностью воспроизвел его движение. Император откинулся назад, инстинктивно пытаясь восстановить утраченное равновесие — я шагнул следом за ним и даже поддержал его. Сияющие ножи летели мимо. Сколько мог продлиться этот аттракцион? И скоро ли мой палач сменит тактику?
В пустых глазах Луолруйгюнра мелькнул разум, по задворкам его сознания далекой тенью рыскнула мысль. Солнцеликий хрипло каркнул. Горделиво выпрямил стан. Отмел с пергаментного чела бесцветную прядь…
Ослепительная игла впилась в его отставленный локоть, выжигая в мраморно-белой коже аккуратную черную дыру с обугленными краями.
Император взревел. Шарахнулся, заваливаясь набок и перехватывая рану здоровой рукой. Я сгреб его за балахон, притянул к себе… Искаженное болью лицо Луолруйгюнра моталось передо мной, из-под сомкнутых век струями хлестали слезы, серые губы тряслись.
— Потерпи, не падай… прошу тебя, потерпи пожалуйста… еще чуть-чуть потерпи!.
Что, что способно спасти нас обоих?!
Император закричал высоким птичьим голосом, забился в моих руках, будто хотел взлететь под черные своды каменной гробницы.
— Терпи-и-и!!!
С нечеловеческой силой он отшвырнул меня, повергая к своим ногам. Впервые за все дни приводя меня в наиболее подобающее мне состояние.
Бюйузуо закричал тоже. Голос его был подобен вою последнего доисторического ящера под низвергающимся с небес убийственным ливнем Сверхновой. Гудку уходящего в океанскую могилу «Титаника». Сирене воздушной тревоги за пять секунд до ракетного удара.
Он заметил, что хозяин и тень разделились, что голова Солнцеликого властно вскинулась. Мгновенно просчитал траекторию этого простого движения и трассу своего последнего выстрела. И понял, что они пересекутся.
Но выпущенную стрелу никому еще не удавалось вернуть в колчан.
Луч поразил императора в затылок.
Луолруйгюнр, натянутый, как струна, стоял там, где застигла его смерть, и никак не хотел падать. Лица у него не было, волосы пылали, как нимб великомученика. Бюйузуо стонал, оплакивая свою ошибку. Лазер бездействовал.
Двигался только я.
Отводя меч для самурайского удара, название которого выскочило из головы, не то бежал, не то плыл сквозь дым и пламя навстречу Многорукому. Защищенный теперь единственно лишь собственной кожей, то есть — открытый всем смертям.
Нужно было угадать точно в стяжку между брюхом и головой.
Я угадал.
Зеленые глаза-плошки подернулись мутной пленкой. Скребя вразнобой, лапы поволокли фонтанирующее смолой брюхо куда-то вбок.
Бюйузуо Многорукий, император Ночной Страны Рбэдуйдвур, умер следующим.
— Спасибо, Солнцеликий, — выдавил я сквозь слезы. — Ты спас своего ниллгана.
Пускай выспренно. Пускай… Плевать. Мне было горько, и слезы были искренними.
Святилище обратилось в императорскую могилу.
…стук в дверь. Не закрыто. Здесь никто не запирает дверей. Воры, что ли перевелись? Все проще: материальное изобилие вышибло наконец социальную основу у воровства. На кой ляд переть у ближнего, когда у самого есть? И у всех есть? Так, наверное, следует объяснить сей феномен. Хотя лично я готов предположить и совсем иное. Например, какую-то страшную, абсолютно несовместимую с гуманизмом кару за любой криминальный проступок. Кару, которой действительно боятся. Это кажется мне отчего-то куда более похожим на истину.
И впрямь не воры. Нунка. Прознала, что завтра я ухожу. Явилась проститься. Взъерошенная, вот-вот готовая разреветься. Куда делась ее холодная деловитость первых дней? Девчонка как девчонка, только исходящая соком, изнывающая в окружении этих загорелых идолов, гениталии которым служат преимущественно для отправления малой нужды. Да еще для декора. Невооруженным глазом видно, как тесно ее смуглому, упругому телу в одежде, и без того довольно условной. Как оно рвется прочь из этих оков, скорее! скорее! на последнее свидание с моим… И она с порога начинает говорить, торопливо, сбивчиво:
— Я знала, ты не думай… мы все здесь знаем об этом эксперименте… иногда бывает противно, к горлу подкатывает, а нам твердят: надо, надо, это опыт последнего шанса!. Зачем, для кого последний?! Разве столь важно, что и как назвать… а нам талдычат: все исправим, подчистим, передернем, и станет хорошо, никаких отклонений, генетического раздрызга, уродов… Я боюсь собственного ребенка, который у меня может быть, у нас с тобой может быть… не за тебя, а за себя боюсь, мои проклятые гены способны все испортить, и опять родится чудовище… мне завидуют, потому что я вдвое понизила вероятность такого, вдвое! Благодаря тебе… Наверное, хотя бы во имя этого нужен эксперимент, не знаю… потому что малейшее отклонение от нормы, самое незначительное, и они уничтожат моего ребенка, прямо во мне… я снова упущу свой шанс, а что дальше? Лучше бы они находили в прошлом отцов нашим детям, чем телохранителей своим императорам… но наши дети для них — не главное, куда важнее спасти Идею… как и во все времена… поэтому они не пощадят никого, ни детей наших, ни тебя, ни зигган… Но зигган… они — люди, они живые, они чувствуют, им больно… это не тени, не фантомы… разве они виноваты, что их лишили всех шансов во имя одного нашего, пусть и последнего?. Что значит моя боль по сравнению с их болью?. Да ничего не значит, мы заслужили свой удел, каждый имеет будущее в меру своего прошлого… но они-то в чем провинились? Быть может, они все помнят… все свои воплощения в этом страшном эксперименте… все сотни вариантов собственной жизни и смерти… и мы тоже… так бывает, с тобой что-нибудь происходит, и ты в ужасе понимаешь, что это не впервые, это уже было с тобой, но где? когда?. Неужели и мы — тупик, фантомы, фигуры, и над нами кто-то проводит такой же в точности опыт своего последнего шанса?! Я прошу тебя… не возносись над ними, никогда ни над кем не возносись… ты сильнее, ты умнее, ты старше их, но не становись Богом над ними, высшим судьей их делам, снизойди, будь равен им… легко быть Богом, чего проще, когда у тебя такая сила, такая власть… ЧЕЛОВЕКОМ БЫТЬ ТРУДНО!.
