Он был прав, как всегда. Ильин допил пиво, поставил бутылку на стойку, спрыгнул и пошел к дверям, за которыми скрылись и Мальвина, и Л.Б.Т.-премьер, лишь Олег Николаевич терпеливо ждал дорогого гостя. Он подхватил Ильина под локоток и ввел его в «голубой» зал, который оказался и впрямь голубым: стены его затянуты были небесного колера шелком, с потолка приглушенно светили люстры с голубыми плафонами. В зале классической буквой «Т» стоял стол (или два стола?), за ножкой буквы сидели неясные в голубой полутьме персонажи, а Олег Николаевич повел Ильина к перекладинке, к президиуму, где и подвинул ему кресло, обитое голубым шелком. Или штофом. Ильин плохо разбирался в мануфактуре.
Ильин сел, и Олег Николаевич сел рядом, в соседнее кресло.
— Вот тебе и на! — ошалело сказал Ангел.
Было от чего ошалеть.
Ильин смотрел на сидящих в зале и чувствовал, как сердце его быстро превращалось в тугой и тяжелый шар, стремительно падало вниз, так уже бывало, и смертельно хотелось пить, несмотря на только что выхлестанную бутылку ледяного «Карлсберга». Больно было Ильину. Больно и тошно. Потому что он знал всех, кто сидел за ножкой буквы «Т». Районный гебист, знакомый хороший мужичок, к которому Ильин ходил отмечаться. Мальвинка, чьи волосы очень гармонировали со стенами и креслами в зале. Лейбвахтер Бодигардович Башенный, надежный Телохранителев, сильный человек. Революционер по кличке Борода — в том же черном свитере а-ля артист Боярский, в Этой жизни неведомый. Милейший владелец книжной лавки на Кузнецком мосту, частый собеседник Ильина герр Лифлянд — и сейчас с каким-то раритетом, с какой-то древней инкунабулой. И владелец дома, в котором Ильин обитал, сынок коммунистического партайгеноссе, любезный капиталист, не велевший повышать жильцу квартплату. И его домоправитель тоже рядышком сидел с видом потревоженной невинности.
А у самой перекладинки буквы «Т», глаза в глаза с Ильиным, — Тит. Хотя и не в глаза Ильину смотрел, корефан закадычный, спаситель, кормилец-поилец, единственный в этой жизни близкий Ильину человек, а в стол смотрел, в полированную ясеневую поверхность, в коей отражались люстры, стены, головы, руки.
Автор чуть было не написал: и мысли. Но это было бы враньем: никакие мысли нигде не отражались.
— Вот тебе и на! — совсем растерянно повторил Ангел.
— Тит, — растерянно спросил Ильин, — ты-то что здесь делаешь, Тит?
Тит поднял голову, глянул на Ильина. И не то чтобы какое-то сожаление было в глазах лучшего кореша, не то чтобы раскаяние — мол, случайно забежал, Ванюша, мол, унитаз в ентой конторе насквозь прохудился, мол, не тушуйся, все тип-топ, я с тобой, — нет, в глазах лучшего кореша читалась тусклая злость. Словно не пили они вместе тыщу лет, не выпили на двоих, как минимум, железнодорожный состав с пивом, не гуляли вместе. Словно не Тит и не Титова сестра выходили Ильина, вылечили, откормили. Словно не Тит пристроил его и в котельную, и в полуподвал, словно не Тит пас друга, аки агнца заблудшего и слабого. Нет, повторим, не Тит-корефан-собутыльник — собабник-сочтототамеще сидел напротив и глядел в глаза Ильину, а другой вовсе Тит — чужой человек.
И ведь все без слов стало ясно, а Ильин, зануда, зачем-то повторил свой вопрос:
— Тит, корешок, что ты здесь делаешь?
И на сей раз Тит ответил.
— А ты что? — вопросом на вопрос, да еще с той злостью, которая стыла в нем, а вот и дали ей вырваться на волю. — Я-то хоть живу здесь, всю жизнь живу. А ты как взялся ниоткуда, так и живешь никак. И ведь исчезнешь тоже в никуда, ведь так, ведь верно?
— Куда исчезну? Зачем?
— Да откуда мне знать!.. Кто ты, парень, кто на самом деле?
— Не все ли равно, Тит? Я есть я. Сегодняшний. Ванька Ильин, тебе лучше всех известный. Кому какая разница, кем я был до того, как ты меня из говна вытащил?
— Врешь ты все, Ванька Ильин, есть разница. И что самое вонючее — ты эту разницу знаешь. А мне, корефану, ни полсловечка, гад. Нацепил маску и рад. Греет она тебя, что ли?
— Никакой маски я не цеплял.
— Не цеплял? А ты на себя в зеркало погляди?
— Кончай базар, — властно вмешался Ангел. — Ты что, не видишь, что ли? Это ж не Тит. Или раньше не Тит был… Короче, не твой это Тит, и нечего с ним пустые ля-ля разводить.
— Как нечего? Как нечего? — всполошился Ильин. Горько ему было. Больно. Противно. — За что он меня ненавидит, за что, скажи, Ангел?
— А с чего ты взял, что он тебя ненавидит? Он, брат Ильин, себя ненавидит. Или, точнее, тебя в себе. Ты — его совесть, брат Ильин, которая исключительно нездорова и жмет его, давит, топчет. Плохо ему. Хуже, чем тебе. Помнишь песенку: «Плохо спится стукачам по ночам…»?
— Сложно это все для нас, убогих, — поприбеднялся Ильин. — «Он во мне», «Я в нем»… А попроще никак?
— А попроще — это твой дружбан Олег Николаевич. У него не совесть. У него — долг… Так что не тяни на Тита, а пожалей его. Он тебя всерьез жалел, отплати ему малостью. И заткнись на всякий пожарный…
Прав был Ангел. Стоило помолчать. И Ильин, как и велели, заткнулся.
Зато Олег Николаевич речь повел:
— Как вы понимаете, Иван Петрович, мы все собрались в этом отдаленном от центров мировой культуры месте не случайно, отнюдь, отнюдь. Как вы понимаете, Иван Петрович, мы все в той или иной степени причастны к вашей судьбе и нам всем небезразлично, как она завершится…
Тут Ангел опять влез:
— Атас, Ильин, судьба завершается! Никак расстреливать собрались?..
Но Ильин на Ангеловы инсинуации не реагировал, Ильин ждал продолжения речи Олега Николаевича, смутно все же надеясь, что она, речь то есть, выведет его, Ильина, к до сих пор темной сути происходящего. Сориентирует во времени и пространстве.
— Вот вы видите перед собой до боли знакомых людей, — разливался Олег Николаевич. — Со всеми из них вы делились мыслями и чаяниями, а кое с кем и трапезой. Все вам симпатичны, смею полагать, всем вы симпатичны. Естественно, у вас возникает вопрос: неужто все эти симпатичные люди стучали на вас в наше ведомство или, что еще ужаснее, были оным приставлены к вам? Возникает или не возникает?
— Скажи, что возникает, — посоветовал Ангел.
— Не возникает, — не послушался Ангела Ильин. И объяснил: — Чего ему возникать зря? И так все голому ежу понятно…
— А вот и нет! — не согласился Олег Николаевич. — Ничего вам не понятно, вы страшно ошибаетесь. Эти достопочтенные люди — не вульгарные стукачи и уж тем более не сотрудники гебе. Эдак вы всю Расею в гебе запишете, а напрасно. Это при Сталине было — страна для гебе, а в нормальных державах наоборот — гебе для страны. Служба. Другой вопрос — ее цена, но это совсем другой вопрос, не станем отвлекаться… Не-ет, драгоценный Иван Петрович, все здесь присутствующие и вправду искренне симпатизировали вам, искренне общались с вами, а то что мы иной раз задавали им пару-другую вопросов — сами, заметьте, задавали! — так при чем здесь они? И вам мы вопросы задавали, и вы нам исправно отвечали. Честному человеку скрывать нечего. Аксиома…
