Ознакомительная версия.
Подойдя к автомобилю, он оглянулся.
Владелец похоронного бюро и его помощник заканчивали разбирать лебедку. Еще немного, и кладбищенскому рабочему осталось бы только закопать могилу.
На глазах у Младшего Ванадий вытянул над могилой правую руку. С зажатой в ней белой розой, стебель и шипы которой пятнала кровь. Разжал пальцы, цветок упал в яму в земле, на гроб Наоми.
* * *
В тот же понедельник, вечером, после того, как Фими и солнце ушли в темноту, Целестина обедала с отцом и матерью в столовой дома священника.
Другие родственники, друзья, прихожане разошлись. И в доме воцарилась жуткая тишина.
Прежде в доме царили уют, тепло и любовь. Они никуда не делись, хотя иной раз по спине Целестины пробегал холодок, причину которого не следовало искать в сквозняке. Никогда раньше в доме не чувствовалось пустоты, но теперь он опустел: Фими навсегда покинула его.
Утром ей вместе с матерью предстояло вернуться в Сан-Франциско. Ей не хотелось оставлять отца наедине с этой пустотой.
Однако задерживаться в Орегоне они не могли. Младенца вскорости должны были выписать из больницы. Грейс и священник уже получили временное разрешение на опеку, так что Целестина могла, как и собиралась, взять на себя воспитание девочки.
Как обычно, обедали при свечах. Романтика давно и навечно поселилась в душах родителей Целестины. Опять же, они верили, что торжественная обстановка оказывает благотворное влияние на детей, даже если обед состоял всего лишь из куска мясного рулета.
Они не относились к баптистам, напрочь отказавшимся от спиртного, но вино ставилось на стол только по особым случаям. На первом обеде после похорон, после молитв и слез, семейная традиция требовала тоста за упокой души ушедшей. Один бокал. «Мерло».
В данном случае мерцание свечей создавало не просто романтическую атмосферу, но словно окутывало столовую благоговейной тишиной.
Медленно, словно совершая церемониальный обряд, отец Целестины открыл бутылку и наполнил три бокала. Руки его дрожали.
Отражения язычков пламени поблескивали на резных поверхностях хрустальных стенок, на высоких ножках бокалов.
Они сидели у одного края стола. Темно-красное вино засверкало рубинами, когда Целестина подняла свой бокал.
Священник произнес короткий тост, говорил он так тихо, что слова, минуя уши, казалось, сразу достигали разума и сердца Целестины.
— За нашу дорогую Фими, которая сейчас с богом.
— За мою нежную Фими… которая никогда не умрет, — добавила Грейс.
Очередь дошла до Целестины.
— За Фими, которая будет в моей памяти каждый час каждого дня до конца моей жизни, пока мы вновь не встретимся. И… за этот знаменательный день.
— За этот знаменательный день, — повторил отец.
Вино отдавало горечью, но Целестина знала, что оно сладкое. Горечь была в ней, а не в винограде.
Она чувствовала, что подвела сестру. Она не знала, что еще могла сделать, но, будь она мудрее, проницательнее, внимательнее, этой страшной потери можно было бы избежать.
Какую она может принести пользу, какой от нее может быть толк, если она не смогла спасти свою младшую сестричку?
В мерцании свечей лица родителей расплывались, они словно превращались в ангелов из детских снов.
— Я знаю, о чем ты думаешь. — Мать наклонилась над столом, накрыла ее руку своей. — Я знаю, что ты чувствуешь себя никому не нужной, беспомощной, но ты должна помнить вот о чем…
Отец Целестины накрыл их руки своей большой рукой.
И Грейс, вновь доказывая, что не зря ее так назвали, произнесла имя человека, который со временем принесет истинный покой душе Целестины.
— Помни о Бартоломью.
Дождь, который угрожал пролиться на утренние похороны, наконец начался во второй половине дня, но к ночи орегонское небо стало чистым и сухим. От горизонта до горизонта его заполнили звезды, среди которых завис яркий полумесяц, то ли серебристый, то ли стальной.
Около десяти вечера Младший вернулся на кладбище и поставил «Субарбан» на том месте, где утром стояли автомобили негров. Естественно, в столь поздний час на кладбище не было ни души.
Его привело туда любопытство. Любопытство и обостренный инстинкт самосохранения. Ванадий подходил к могиле Наоми не для того, чтобы проводить ее в последний путь. Он подходил по своим полицейским делам. Возможно, те же дела привели его и на другие похороны.
Пройдя по асфальтовой дорожке, проложенной между надгробиями, ярдов пятьдесят, он включил фонарик и осторожно ступил на скользкую после дождя траву.
В городе мертвых царила абсолютная тишина. Ночь замерла, ветерок не шептал в кронах елей и сосен, стоявших, как часовые, вкруг поколений костей.
Найдя новую могилу, примерно в том месте, где и рассчитывал ее найти, Младший удивился, обнаружив, что на ней уже установлено надгробие из черного гранита, а не простая металлическая табличка с именем усопшего. Простое надгробие, не поражающее ни размерами, ни дизайном. Тем не менее изготовители памятников обычно на недели отставали от могильщиков, потому что камни, с которыми они работали, требовали больше труда, да и спешки с ними не было никакой, в отличие от хладных трупов, которые лежали под надгробиями.
Младший предположил, что умершая девушка происходила из достаточно важной в негритянской среде семьи, отсюда и спешка с памятником. Ванадий, по его словам, был другом семьи. Следовательно, отец семейства скорее всего полицейский.
Младший приблизился к надгробию сзади, обошел его, направил фонарь на выбитые на камне факты: …любимой дочери и сестре… Серафиме Этионеме Уайт. Потрясенный, он погасил фонарь.
Почувствовал, что его изобличили, выставили напоказ, поймали.
В холодной тьме воздух с шумом вырывался изо рта, замерзая под лунным светом. Частота вздохов наглядно доказывала его вину любому свидетелю, который в этот момент оказался бы рядом.
Разумеется, эту девушку он не убивал. Она погибла в дорожно-транспортном происшествии. Так ведь сказал Ванадий?
* * *
Десятью месяцами раньше, после операции на сухожилии, вызванной травмой ноги, Серафиму направили в диспансер лечебной физкультуры, в котором работал Младший. Ей назначили три занятия в неделю.
Поначалу, когда Младшему сказали, что его пациенткой будет негритянка, ему очень не хотелось с ней заниматься. Программа реабилитации требовала не только специальных упражнений по восстановлению подвижности, но и массажа, что ему особенно не нравилось.
В принципе он не имел ничего против мужчин или женщин с другим цветом кожи. Живи и давай жить другим. Одна земля, одни люди. И все такое.
Ознакомительная версия.
