В свободные от сеансов и странствий часы я много читал, погружаясь в земные знания, в многовековой человеческий опыт, подолгу мысленно беседуя с теми, кого я уже не мог застать в живых. Особенно яркое впечатление произвел на меня старинный французский писатель Франсуа Рабле необычайной предметностью и плотной густотой своего художественного мышления. Его веселая, дерзкая, умная речь вся была пропитана плотью, земной радостью. Самозабвенно перечислял он бесчисленные блюда, которые съедал его бесподобно прожорливый герой Гаргантюа. Меня, привыкшего, как и все дильнейцы, глотать синтетические таблетки, это жирное обилие, этот умопомрачительный аппетит повергал в изумление. На Дильнее художественное мышление не было столь погружено в предмет, в физиологию, не было столь телесным и плотным, да и, впрочем, на Земле Рабле с своей крайней предметностью был мало с кем схож. Его голосом говорила сама земная жизнь, народные массы. Понравился мне и Джонатан Свифт, описывающий мир, играя с относительностью пространства, но не подозревая о том, что пространство и время неразрывны. И раз у описанных им лилипутов других размеров все, начиная от глаз и рук и кончая дорогами, домами, деревьями, то у них должно быть и другое время, соответствующее масштабам их пространства. Свои возражения мне пришлось оставить при себе, Свифт умер до моего появления на Земле.
Прежде чем покинуть Землю (экспедиция заждалась меня на Луне, о чем почти ежедневно меня, извещал начальник с помощью квантовой связи), я решил побеседовать с одним из крупнейших ученых и мыслителей того земного столетия, в которое я попал. Его звали Эммануил Кант и жил он в Кенигсберге, сравнительно недалеко от Санкт-Петербурга.
Посланник звездного неба
Господин Яхман, личный секретарь кенигсбергского мудреца, любезно провел меня в кабинет. Профессор с минуты на минуту должен был вернуться с прогулки.
— Как доложить о вас? — спросил Яхман.
Я назвал первую русскую фамилию, которая мне пришла в голову, мысленно три или четыре раза повторив ее про себя, чтобы не забыть. В кабинете было темновато и, кроме того, высокий воротник специально придуманного мною костюма почти скрывал мой рот, так что я мог не беспокоиться.
Яхман был разговорчив. Мы говорили о том, о сем, о погоде, о временах года, о редких и удивительных феноменах природы.
— Господин Кант, — сказал Яхман, — обладает редким даром. Он удивляется тому, что другим вовсе не кажется удивительным.
— Чему, например? — спросил я.
— Больше всего — звездному небу над нами и нравственному закону внутри нас.
— О нравственном законе мы еще поговорим, — сказал я тихо и значительно, — а что касается звездного неба над нами, оно и послало меня сюда.
— Вы астроном? — спросил Яхман.
— Отчасти, да. Но только отчасти.
— Что значит это ваше «отчасти»? Надеюсь, вы, сударь, не маг и не фокусник? Господин Кант очень ценит свое время.
— Время? Я как раз и пришел сюда, чтобы выяснить его сущность.
— Да, здесь вам дадут на этот вопрос точный и исчерпывающий ответ. Здесь знают, что такое пространство тоже.
Он вышел, оставив меня одного среди строгой и скромной обстановки ученого. Я задумался и не заметил, как вошел Кант. Он стоял и смотрел на меня, должно быть, ожидая, когда я назову свое имя. От сильного волнения я забыл имя, разумеется, не свое собственное, а то, которым я назвал себя Яхману. Пауза, как мне показалось, длилась долго, дольше, чем того требовали обстоятельства. Я молчал, ожидая, когда заговорит сам хозяин. Он сказал тихим, но резким голосом.
— Господин Яхман, мой друг и помощник, сообщил мне о том, что привело вас сюда. Вас интересует, что такое время. Не могли бы вы задать вопрос не столь трудный?
— Где и задавать трудные вопросы, как не в этом кабинете?
Кант улыбнулся.
— Самое трудное — это на сложный вопрос ответить просто. И я отвечу вам, как ответил самому себе, когда впервые задал себе этот вопрос: время — это априорная форма нашего созерцания, так же, как впрочем, и пространство. Вы прибыли сюда издалека?
— Да, мне пришлось познакомиться с изрядным расстоянием, чтобы попасть к вам.
— Земля не так уж велика. Ее делают большей, чем она есть, медленные средства передвижения. Если бы мы могли летать, как птицы, мы бы лучше чувствовали масштабы той небольшой планеты, на которой поселила нас судьба. Сколько километров делали вы в час?
— Без малого триста тысяч в секунду. Я догадываюсь, что вы уже сделали нужные умножения, но не решаетесь назвать цифру.
— Вы шутите. На Земле нет таких расстояний. Да здесь и некуда так спешить.
— Я спешил поневоле. Могло не хватить жизни, чтобы преодолеть расстояние.
— Откуда вы?
— Из звездного неба, что над нами…
— Уж не хотите ли вы сказать, что вы не человек, а посланец потусторонних сил? Это было бы забавно и наивно, совсем в духе некоторых современных романов, пренебрегающих законами природы.
— Вы думаете, я прибыл вас дурачить? Кто бы взял на себя такую смелость! Нет, я имел дело со строгими законами природы. Я имел дело с пространством, с объективным пространством. Я пришел к вам рассказать о нем. Оно существует вне нас. Оно и послало меня к вам. Меня послало сюда будущее.
— Мне легче поверить, что вас послал дьявол, как это ни пошло и тривиально. Будущего нет.
— Но оно будет! Хотите, я расскажу вам о нем? О том, какой будет Земля через двести лет.
— Только не вдавайтесь в излишние подробности. Я все равно не имею возможности их проверить.
Я говорил увлеченно о будущем обществе, обществе справедливом и творческом, где не будет эксплуатации человека человеком. Я рассказывал о теории относительности, квантовой механике, теории единого поля, генетике, кибернетике, сущности гравитации… Кант слушал, не перебивая меня.
— Забавная смесь идей английских утопистов, Жан Жака Руссо и причудливой выдумки романиста. Вы писатель? Через двести лет не будет ни меня, ни вас, и никто не сможет вас уличить в неправде.
— Жалею, что я вас уже не застану. Я постараюсь вернуться сюда через двести лет.
Кант усмехнулся. В эту минуту солнце вынырнуло из-за туч, и в кабинете вдруг стало необычайно светло. Лицо мыслителя уже не усмехалось. Глаза Канта смотрели на мой рот с тем откровенным изумлением, которое я видел только на лицах детей.
Мгновение длилось. Я не видел ничего, кроме этих изумленных глаз. Он, вероятно, не видел ничего, кроме моего странного рта. Длилась пауза. Кант молчал. Молчал и я.
Наконец он спросил тихо, почти шепотом:
— Кто вы? Поведайте, ради бога! Только не молчите, Кто вы?
