— Позвольте мне, — продолжал он, — усомниться в том, что вы сделаны крепче всех и слеплены из другой глины, что вам не надо было хороших квартир, автомашин и пирожных. Или вам не о чем волноваться, потому что вы составили некое расписание, каталог на все случаи жизни?
— Такое расписание не может составить никто. Ни бог, ни царь и не герой. Никто не может расписать жизнь по линеечкам. На то и жизнь.
— Как? Вы хотите меня уверить, что у вас, русских, ничего не расписано? Или вы боитесь полемики? Я же знаю, как все вы подкованы в политических науках.
— У меня по этим наукам всегда были тройки… Не знаю, как по-вашему отметки.
— О, превосходно! Я тогда не понимаю, кому ставят высокий балл. — Развел он руками.
Поздно вечером позвонил Начальник станции, просил, чтобы я, если не трудно, зашел к нему по неслужебному делу в дежурку при электростанции.
Надев малахай, защелкнув рукавицы, я вышел из дому и по узкому ходу, шурша мехом о снег, пошел в поселок.
В комнате пахло горячим паром, чайник огромных размеров сипел на плите, рядом парило полное до края ведро. Стекло в окошке стало сизым от пара, на стенах змеилась парная роса. Воздух был квелым и душным.
А сам хозяин встретил меня смущенно.
— Парная баня, — сказал я.
— Ты угадал, — он виновато моргнул рыжими редкими ресницами. — Помоги мне, пожалуйста… Позвоночник пошаливает. Надо прогреть, а я не хочу, чтобы кто-нибудь знал. Пока спят…
— А доктор? Почему не сказать ему?
— Давай напрямик. Ты у нас вроде гостя, сегодня с нами, завтра тебя нет. Нашим сказать — ужалеют. Могу выскочить отсюда, и, кто знает, пошлют ли снова. Шалости в позвоночнике не для этого курорта. Могу положиться только на тебя.
— Ну полагайся.
— Молчать будешь?
— Могила.
Мы прикатили железную бочку из тамбура. Я наколол снегу, и мы уложили его на дно бочонка. Потом опрокинули туда ведро горячей воды. Снег зашипел, в комнате запахло весенними талыми лужами.
Начальник станции разделся. Был он смугл до пояса, не по здешним краям.
— Удивляешься? Мы там загорали, на берегу, на базе. Минус два — но загорать одно удовольствие. Десять минут каждый день.
Он влез в бочку, оперся локтями на кромку, поежился.
— Потом подольешь мне кипяточку. Извини, если что.
— Глупости, — сказал я, — надо, значит, надо. Все равно спать в такую светлынь трудно.
— Ты у нас, я вижу, полуночный, время твое такое. А ребята приноровились, храпят… потомственные полярники… вместе мы…
Из бочки выглядывали плечи да голова.
— Говорю, как из бочки, — скаламбурил он.
— Пора?
— Подлей, — сказал он.
Я прихватил чайник тряпкой, стал подливать на внутреннюю стенку, чтобы не спалить ему кожу. Он покряхтывал, шевелил смуглыми лопатками, вгибал спину. Я сел, поставив чайник обратно.
— Повезло тебе, я смотрю, — сказал он, — замучает Американец.
— А куда ему податься? Говорить не с кем.
— Ну, я тоже по-ихнему знаю.
— Ты человек строгий, начальство.
— Пугливый он, что ли? На берегу спуску не давал.
— А я для него человек новый. Да и парень он интересный, пусть ходит.
— О политике небось? — спросил Начальник станции.
— Умеет.
— Нашим тоже палец в рот не клади. Как сойдутся на базе, что с американцами, что с французами, датчанами разговоры ведут. Охрипнут. А у вас как, а у нас как? Словно тебе международники «Известий»… Ох дерет. Все равно подлей…
Чайник опустел. Я долил горячей воды из крана, поставил опять, чтоб кипел и парил.
— Но, если что, мне скажи, я дам ему наряд в нарушение всех дипломатических норм, чтобы не приставал к тебе.
Признаться, я думал принять предложение Начальника станции, но случилось…
Американец пришел, как всегда, в неудобное для меня время, думал, очевидно, если я дома, значит без работы, скучаю, буду рад собеседнику.
Я достал шахматы. Играл он великолепно. После третьего мата моим королям я затеял кофе.
— Мистер Магнитолог, — сказал он, — объясните мне такую деталь, — он достал из кармана блокнот. — Ваш поселок, я так понимаю, частичка вашей большой земли. Здесь в уменьшенном виде все ваше, русское, со всеми деталями. Даже политический документ висит на стене в кают-компании. (Это он говорил, как я потом догадался, про стенгазету.) Даже партийное собрание было.
Ушлый ты, журналист, подумал я, все тебе надо.
— Почему вы называете организованность американской? Мы, как видите, умеем не хуже.
— Я доброжелателен, поверьте, пожалуйста, мистер Магнитолог, — он расплылся в улыбке. — Мы с вами частички двух разных полюсов магнита, мистер Магнитолог. Я не верю в слияние систем, не верю, что мы с вами найдем когда-нибудь общие принципы. Но здесь русские с американцами вполне могут сотрудничать и беседовать по душам.
— Согласен. И если вам нетрудно, расскажите мне, пожалуйста, о вашем городе. О Лахоме…
Оранжевый самолет ИЛ-14 грузно сел рядом.
Он еще был невидим, а к нам по снегу, по глади, как шум колес по рельсам, дошел почти неуловимый звук моторов.
Мы ждали. Все население поселка стояло за вехами самодельного аэродрома. Тишина была необыкновенная, мир не двигался. Мягкий войлок дымных сигналов замер над нами. Только снег похрустывал, как тишина.
И вдруг моторы, звук моторов, гул моторов, и радость, и объятия. Так полярники встретили первый самолет.
И пока он стоял на площадке, пока пилоты грели турбины, у нас не было тишины. Воздух дрожал и гремел. Мы вытаскивали ящики с фруктами, бочки с бензином, книги, приборы, газеты, посылки, письма, коробки, а все вокруг звенело моторным гудом, и летчики торопили нас и покрикивали:
— Скорей, скорей, моторы остынут!
А нам не хотелось их отпускать, не хотелось белой немой тишины, белого снега без красного самолета. И снег не желал отдавать самолет. Замороженный до крепости камня, колючий, как наждак, он впился в широкие полозья ледяной солью. Моторы надрывались, выли, а самолет не двигался. Мы пошли к нему с паяльными лампами, чтобы оплавить снеговую дорожку. Мы укладывали на снег тряпье, смоченное бензином, поджигали ветошь, потом толкали машину в хвост, под закрылки.
— Раз-два, навались! — командовал Начальник станции. — И-эх! И-эх!
Американец поставил на снег паяльную лампу и встал рядом со мной. Рукавицы у него пахли меховой гарью, сам он был неожиданно мрачен. Вокруг капюшона каймой наросла иневая бахрома.
— И-эх! И-эх!
Сильный мужик этот Американец.
Машина вздрогнула и подалась вперед. Кто-то упал на снег, кто-то засмеялся, кто-то крикнул: «Давай!» Полозья вжикнули, вихрь ударил, и в небе скоро был один белый след. В ярко-синем белая дуга. Словно это небо горячее, летнее, как дома в июле, потому и след на нем прозрачно-легкий, высокий. Но рукавицы сбросить нельзя, пальцы надо беречь.
