— Бруно пришлось оправдываться, объясняя, что он добросовестно выполнил все взятые на себя обязательства по обучению Мочениго так называемому «лиллиевому искусству». Но Мочениго не желает рассчитываться, и стремится всеми силами оставить Бруно у себя в доме.
— Какому искусству? — не понял Вовка
— «Лиллиевому». Так в то время называли моделирование логических операций с использованием символических обозначений.
— Так что же получается, профессор, Джордано Бруно нашел способ перемещения во Времени и в другие пространства?
— Не могу с этим согласиться на все сто процентов, но слишком многое говорит за эту странную версию.
— Тогда все понятно, — сказал Стас. — Договариваясь об уроках, Мочениго надеялся, что Бруно станет учить его не логике, а магическим способам управления Временем и «отпиранию врат» в соседние миры. Вообще говоря, не удивительно, что он попал в руки инквизиции. Время тогда было такое.
— Магия как таковая в то время еще не была под запретом у католической церкви, — возразил профессор. — И потом, кроме туманных и сбивчивых показаний Мочениго нет никаких официальных свидетельств того, что Бруно на практике занимался переносом во Времени физических тел. К тому же, многое в учении Бруно было созвучно взглядам его предшественников и последователей: Коперника, Фичино, Бонифорти, того же Галилея, Кеплера и многих других. Но инквизиция почему-то отправила на костер только Бруно. Первое, что приходит на ум — он продвинулся дальше всех.
— Но тогда тем более непонятно, зачем Бруно нужно было сжигать публично, когда можно было по-тихому сгноить его в тюрьме. Или замучить, надеясь, что однажды он не выдержит и откроет свою тайну.
К столику приблизился официант с подносом, на котором стояла дымящаяся чашка, источающая упоительный аромат, и стеклянная вазочка с аппетитнейшим бело-розовым айсбергом. Расставив заказ на столике, официант подмигнул Вовке, и удалился к стойке. Стас рассеянно посмотрел ему вслед.
— Да, профессор. Задали вы моим мозгам задачку. Учение о множественности миров существовало задолго до Бруно и не считалось еретическим, а скорее даже наоборот. Оно активно обсуждалось многими средневековыми теологами, полагавшими, что создание только одного мира недостойно бесконечного могущества Бога. Мне известно, что об этой идее еще в середине XV века много писал Николай Кузанский. Бруно, кажется, называл его своим учителем.
— Кардинал Николай Кузанский… — профессор многозначительно усмехнулся. — Весьма неоднозначная фигура и в религии, и в философии. Многие из современников считали его чуть ли не пророком, но были и желающие увидеть кардинала в пламени костра святой инквизиции. Спорное отношение к его идеям бытует до сих пор. Мой приятель, профессор д'Астори, любит повторять, что Николай Кузанский в ряде своих философских утверждений был так же вульгарен, как композитор Россини в жанре духовной музыки.
— Интересное сравнение, — улыбнулся Стас. — А что, Россини действительно был так… своеобразен в этом жанре?
— Ох, Станислав… Он был бесспорным гением музыки, но возьмите его любое духовное сочинение, любую мессу — это же нечто совершенно разухабистое! — профессор махнул рукой. — Впрочем, Д'Астори — специалист по античной философии. Представителей раннего Средневековья он почему-то судит очень предвзято. Вот и Николаю Кузанскому досталось… Но разговор не об этом. Дело в том, что Николай Кузанский — один из первых, кто кроме продвижения идей о множественности миров во Вселенной попытался научно сформулировать понятие Абсолютного Пути, который непостижимым образом проходит через все существующие миры и сквозь Время.
— А где он, этот Путь? — спросил Вовка. И добавил, — нам о нем говорил падре в Миланском соборе.
Профессор грустно улыбнулся.
— Его пытались отыскать во все времена. Говорят, он открывается сам, но только «избранным из чистых сердцем». Но кто они, эти избранные? Святые? А может быть, дети? Стас и профессор машинально уставились на Вовку. Тот удивленно пожал плечами.
— Наверное, Абсолютный Путь относится к тем высшим субстанциям, которые открываются только в особых Божественных откровениях, — сказал профессор. Стас сомнительно хмыкнул.
— Станислав, я понимаю Вашу иронию, но не разделяю ее. Я — убежденный католик. И сомнений в величии Творений Божьих не испытывал никогда.
— Простите, профессор, но я совсем не это имел в виду. Просто подобные «средства коммуникации», если можно так выразиться, встречаются во многих древних мифологиях. Везде есть свое подобие Абсолютного Пути, только в разных культурах его называют то «рукавом», то «тоннелем», а когда и просто «переходом». В древнеирландских культах это вообще некая «коридорная система».
— Ну что же, — профессор развел ладонями, — вполне возможно, речь действительно идет об одном и том же. По некоторым сведениям, Джордано Бруно пытался математически вычислить Абсолютный Путь, чтобы затем найти его в Природе. Но неправильно выбранный способ, похоже, завел его в тупик: комбинация из трех «М» — Математики и Механики в сочетании с Магией — плохая помощница в стремлении познать предметы особых тайн Божественного мироустройства.
«Еще бы, — подумал Стас, — феномен „МММ“ мы тоже проходили».
— Тем более что успехи в опытах со Временем перестали сопутствовать Бруно сразу, как тот встал на путь откровенного богохульства.
— Это как раз понятно… — Стас отодвинул от себя опустевшую чашку и задумчиво произнес, — но, похоже, что сама по себе теория многомерного Мироздания христианской точке зрения не противоречит. Хотя, вряд ли Христианство станет заниматься изучением этих философий вплотную. У него другие задачи.
— Станислав, Вы совершенно правы! Христианство — это, прежде всего, вера. Но никак не «синтез науки и философии». Это совсем другая плоскость, нежели физика, астрономия или там… биология.
— С другой стороны, я не совсем понимаю, к какой тогда науке этот вопрос отнести. Кроме философии, разумеется. К физике Вселенной? К астрономии?
— Гм… Хороший вопрос, — профессор задумался. — Я полагаю, что не все в этой жизни стоит относить именно к научной сфере.
— То есть? Извините, я что-то не совсем понял Вашу мысль.
— С годами, Станислав, я все больше убеждаюсь, что наука — не единственный способ человеческого познания. И вообще не единственный способ мысли.
Стас промолчал.
— В 1602 году, — немного подумав, продолжил профессор, — через два года после казни Бруно, монах-доминиканец Томмазо Кампанелла, пожизненный узник неаполитанской тюрьмы, открыл миру свой «Город Солнца» — записанный им рассказ знакомого мореплавателя, якобы попавшего на загадочный остров, находящийся, как сказано у Кампанелла, «за гранью мира». Его жители значительно опередили другие народы в науке, технике и социальном устройстве. Такие рассказы с разной степенью бездарности писались во все времена, однако, некоторые детали именно этой монографии позволяют смотреть на нее не просто как на «средневековую утопическую фантастику».
