Александр Громов - Крылья черепахи

Викентий, лазая по стенам, как мелкий примат, выдирал из-под декоративных накладок последний кусок провода, а я смотрел на выкорчеванные пиломатериалы. На торце одного крупнокалиберного бруса застыла слезинка смолы – привилегированный санаторный корпус плакал, уступая вандалам. Совсем как дом из моего сна. Дом у дороги.

– Как думаешь, балок двадцать на плот хватит? – спросил я Феликса.

– Пятьдесят, – отрезал он, жадно ловя ртом сырой воздух.

– Шутки в сторону. Считать я умею...

– Кулибин, – с отвращением сказал Феликс и сплюнул. – Лобачевский. Счетовод Вотруба. А запас плавучести? А барахло всякое? Очаг? Дрова?

– Учел. Впритык хватило бы и десяти-двенадцати балок, вон они какие толстые...

– А то, что дерево намокнет, ты учел? А волну? А непредвиденные обстоятельства тоже учел? Нет уж, запас нам нужен по меньшей мере четырехкратный. Ты мне еще за этот запас спасибо скажешь...

– Уверен? – хмыкнул я.

– Спорим?

– На что?

– На последнюю порцию водки.

– Не пойдет, – отрезал я и, подумав, уступил: – Ладно, пятьдесят балок так пятьдесят. Пусть у нас пупки развяжутся.

– Ну то-то.

– Ба, он испугался, – громким шепотом доложил Викентий. – Боится на водку спорить. Ба, писатель-то наш – алкоголик!..

– Викентий!

– Ну, пьяница...

У меня не было сил встать и надрать ему уши.

– Имейте в виду, платить за этот разор я не буду, – категорично заявила Милена Федуловна своим надтреснутым голосом, а бульдог Кай Юлий Цезарь гавкнул, подтверждая слова хозяйки, и попытался задрать ногу возле рыболовного ящика Матвеича. Тот с проклятием швырнул в бульдога валенком – промахнулся, но отогнал.

Будь на месте Матвеича кто-нибудь другой, оскорбление заслуженного педагога в лучших чувствах и закономерная крикливая перебранка были бы нам обеспечены. Но в круг лиц, достойных внимания Милены Федуловны, рыболов никак не входил. В отличие от ухи из пойманной им рыбы.

– Заткнись, – выдохнул Леня в малом перерыве между двумя судорожными вдохами. Наполнил астматические легкие и с удовольствием добавил по адресу Милены Федуловны: – Дура!

Викентий тоненько подвыл от удовольствия.

– Леонид! – вздрогнула Мария Ивановна. – Викентий! Как вы можете!

– А она как может, ба? – возмущенно запищал внук. – Мы, значит, строим плот, а она, значит, первая на него влезет. Что, не так?

– Даже если и так, то что?..

– Разумеется, я здесь не останусь, – величественно, но с неуместным смешком известила нас Милена Федуловна. – Вы выстудили корпус. Вы разломали прекрасное здание. Завтра вы уплывете, а отвечать за ваш вандализм придется, естественно, мне? Спасибо.

– Спишите убытки на меня, – сказал я со злостью. – Хотите я оставлю вам мои паспортные данные?

Леня и Инночка захихикали. Феликс приподнялся на локте и наставил на Милену Федуловну длинный хирургический палец:

– Шейте.

– Что-о?

– Берите иглу и шейте. Сейчас же. Это ваш последний шанс быть принятой в нашу компанию. Если нет иглы, рвите оставшиеся пододеяльники и вейте веревки, они лишними не будут. Не хотите? Тогда вам в самом деле придется остаться здесь. Нахлебников мы не потерпим... Помолчите, пожалуйста, Мария Ивановна... Мы даже оставим вам собаку, хотя, смею вас уверить, продовольственный вопрос скоро встанет перед нами со всей силой... Собственно, мы спасаемся, кто как может, а можем мы только вместе. Или вы хотите по отдельности? Очень хорошо, мы не станем вам мешать. Я считаю до трех. Раз...

При счете «раз» Милена Федуловна презрительно усмехнулась. При счете «два» пробормотала: «Это вам даром не пройдет, я это вам запомню». При счете «три» – нервным движением схватила ближайшую простыню и с треском оторвала от нее длинную полосу.

– Давно бы так, – сказал Феликс.

ПМП – передвижной мобилизационный пункт, остановившийся на обочине шоссе у дома, – состоит из двух серых от пыли джипов, одного огромного крытого грузовика и полевой кухни на прицепе. В первом из джипов, помимо шофера, помещаются немолодой сержант, обрюзгший фельдшер с похмельным лицом и несгораемый ящик с документами; во втором джипе позевывают автоматчики охраны. Сержант, фельдшер и один из автоматчиков идут в дом; остальные остаются на солнцепеке и лениво обмахиваются серыми кепи. Из-под тента грузовика выглядывает мальчишеское лицо с залитыми потом веснушками и не очень уверенно справляется, нельзя ли выйти на пять минут размять ноги. Получив отказ – разочарованно скрывается. Под тентом – пекло. Новобранцы в кузове с отвращением смотрят на полевую кухню.

Сержант досадует на потерю времени: ясно, что в этом доме, одиноко стоящем посреди долины, улов будет невелик. Но служба есть служба.

– ...призыву на действительную военную службу подлежат мужчины в возрасте от семнадцати до сорока лет, – наконец заканчивает он читать давно вызубренную наизусть выдержку из приказа Ставки. – Уклонившиеся будут наказаны по законам военного времени, – добавляет он уже своими словами и обращается к хозяину дома: – Ваш возраст?

– Э...

– Ваш возраст?!

– Сорок один.

– Документы.

После встречи с дезертирами с хозяином произошла метаморфоза: он горбится, шаркает ногами, не смотрит в глаза, и в черных когда-то волосах во множестве завелись белые нити. Сейчас ему можно дать и пятьдесят. Сержант понимает, что старается зря. Сержант просто выполняет свой долг.

– Что ж, – говорит он, возвращая бегло просмотренный документ, – вы пока остаетесь штатским лицом. – А ваш сын...

– Но ему исполнилось семнадцать всего три недели назад! – с жаром спорит женщина, не понимая, насколько нелепы ее попытки спрятать сына под крыло. Она думает, что спор, крик и, может быть, слезы помогут делу.

Сержант морщится. Он давно и искренне ненавидит бабьи причитания, но научился их терпеть. Служба.

Ничего не поделаешь.

– Да ладно, ма, – говорит сын, снимая рубашку для осмотра. – Что я, маленький? Что я, хуже всех, что ли?

– Здоров, – хрипло объявляет фельдшер, ощупав призываемого, и внезапно производит горлом короткий булькающий звук. Его мутит. Он ставит закорючку в бумаге и поспешно выходит на воздух. Сержант двигает желваками и не глядит ему вслед.

– Пять минут на сборы. С собой брать только самое необходимое.

В глазах матери нет слез – они придут потом, как и седина в волосах. Сейчас она просто окаменела.

А девочка с визгом гоняется по дому за котенком.

Короткое прощание. С крыльца родители смотрят, как их сын, напоследок махнув им рукой, исчезает под пыльным тентом грузовика. И ПМП трогается дальше, обдав дом пылью и горячим выхлопом.

Женщина, наконец, плачет.

В эту ночь зарево над Дурными землями кажется особенно грозным. И в следующие ночи тоже.

– Все будет хорошо, – неуклюже утешает муж.

Но тоже боится заглядывать по утрам в почтовый ящик.

Я не спал и часа – меня грубо растолкали. Под нос мне ткнулся край кружки, и я уловил знакомый резкий запах.

– Пей и вставай, – сипло произнес Феликс. – Пора работать.

– Отвали, – пробормотал я, натягивая одеяло на голову. – Я спать хочу.

– Вода пошла на второй этаж...

Секунду я осмысливал информацию. Затем с криком «что-о?! » вскочил, забыв о ноющих мышцах.

Было темно. Мутно светила луна, окруженная бледным сияниием в виде нимба. Я различал только силуэты Феликса, Лени и, кажется, Коли. Женщины спали. Где-то журчала вода, но явно не очень близко.

– Наврал? – грозно спросил я Феликса и не увидел – почувствовал его ухмылку.

– А как тебя иначе поднять? На, выпей для бодрости. Работать надо.

Я со скворчанием высосал водку. Жмот Феликс налил мне всего на один глоток.

– А завтра днем не успеем? – пробурчал я, понюхав палец. – Да и темно сейчас, ничего не видать...

– Завтра днем можем и не успеть, – терпеливо объяснил Феликс. – Хочешь рискнуть? Я – нет. А свет – будет.

– Да будет свет! – мелким чертиком возник из темноты Викентий. – Можно я подожгу?

– Можно.

На листе оцинковки запылал костерок. Второй лист Феликс укрепил за огнем на манер отражателя. Запрыгали, заплясали рыжие отблески.

– Так и поддерживай. Топливо сам найдешь, нас не отвлекай. Да пожара смотри не устрой!

Викентий только хмыкнул пренебрежительно: его еще учить будут костры жечь!

Матвеича, снизойдя к возрасту, будить не стали, он проснулся сам, когда на него случайно положили сосновый брус, и изругал всех за то, что не разбудили, едреныть, раньше. Уже ближе к рассвету разомкнула сонные вежды Инночка, сменив у костра клюющего носом Викентия. К восходу дневного светила мы закончили разборку стены. Теперь плот мог соскользнуть со стапеля прямо в воду, оставалось лишь дождаться, когда она достаточно поднимется.

Вот только плота у нас еще не было.

– Ой, смотрите! – закричала Инночка. От ее крика проснулись все.

Правый берег исчез. Там, где еще вчера бурлили потоки, смывая в реку почву, остались лишь торчащие из воды деревья, цепляющиеся за небо, как руки утопающего. Затонувший берег был тих. Где-то там, конечно, спасались на крышах корпусов люди, но их не было ни видно, ни слышно. Радожка стала озером, но от мокрых стволов по поверхности воды расходились заметные «усы» – течение еще не остановилось.