Я подумал, что он дурачится. Но тут я увидел на полу у его ног осколки нашего лучшего электрометра.
— Что с вами, дружище? — спросил я.— Вы разбили электрометр?
— Опять голос Беллоуза,— сказал он.— У меня исчезли руки, но остались друзья. Что-то насчет электрометров. Беллоуз! Где вы? — И он, пошатываясь, быстро направился ко мне.— Вот гадость, мягкое, как масло,— сказал он. Тут он наткнулся на скамью и отпрыгнул.— А вот это совсем не похоже на масло,— заметил он и остановился, покачиваясь.
Мне стало страшно.
— Дэвидсон! — воскликнул я.— Ради бога, что с вами такое?
Он оглянулся по сторонам.
— Готов держать пари, что это Беллоуз. Полно прятаться, Беллоуз. Выходите, будьте мужчиной.
Мне пришло в голову, что он, может быть, внезапно ослеп.
Я обошел вокруг стола и дотронулся до его рукава. Никогда не видел я, чтобы кто-нибудь так вздрагивал! Он отскочил и встал в оборонительную позу. Лицо его исказилось от ужаса.
— Боже! — воскликнул он.— Что это?
— Это я, Беллоуз. Прошу вас, Дэвидсон, перестаньте!
Когда я ответил ему, он подпрыгнул и поглядел... как бы это выразить?., прямо сквозь меня. Он заговорил не со мной, а с собою:
— Здесь днем на открытом берегу спрятаться негде.— Он с растерянным видом оглянулся.— Надо бежать!
Он неожиданно повернулся и с размаху налетел на большой электромагнит с такой силой, что, как потом обнаружилось, расшиб себе плечо и челюсть. Он отскочил на шаг и, чуть не плача, воскликнул:
— Что со мной?
Потом замер, побелев от ужаса и весь дрожа. Правой рукой он обхватил левую в том месте, которое только что ушиб о магнит.
Тут и меня охватило волнение. Я был страшно испуган.
— Дэвидсон, не волнуйтесь,— сказал я.
При звуке моего голоса он встрепенулся, но уже не так тревожно, как в первый раз. Я повторил свои слова как только мог отчетливо и твердо.
— Беллоуз, это вы? — спросил он.
— Разве вы не видите меня?
Он засмеялся:
— Я не вижу даже самого себя. Черт возьми, куда это нас занесло?
— Мы здесь,— ответил я,— в лаборатории.
— В лаборатории? — машинально повторил он и провел рукой по лбу.— Это прежде я был в лаборатории. До того, как сверкнула молния... Но черт меня побери, если я сейчас в лаборатории!.. Что это там за корабль?
— Нет никакого корабля,— ответил я.— Пожалуйста, опомнитесь, дружище!
— Никакого корабля! — повторил он, но, кажется, тотчас же позабыл мои слова.— Я думаю,— медленно начал он,— что мы оба умерли. Но любопытней всего, что я чувствую себя так, будто тело все же у меня осталось. Должно быть, к этому не сразу привыкаешь. Очевидно, старый корабль разбило молнией. Ловко, не правда ли, Беллоуз?
— Не городите чепуху. Вы целы и невредимы. И ведете себя отвратительно: вот разбили новый электрометр. Не хотел бы я быть на вашем месте, когда вернется Бойс.
Он перевел глаза с меня на диаграммы криогидратов.
— Должно быть, я оглох,— сказал он.— Я вижу дым,— значит, палили из пушки, а я совсем не слыхал выстрела.
Я опять положил руку ему на плечо. На этот раз он отнесся к этому спокойнее.
— Наши тела стали теперь как бы невидимками,— сказал он.— Но смотрите, там шлюпка... огибает мыс... В конце концов, это очень похоже на прежнюю жизнь. Только климат другой!
Я стал трясти его за руку.
— Дэвидсон! — закричал я.— Дэвидсон! Проснитесь!
Как раз в эту минуту вошел Бойс. Как только он заговорил, Дэвидсон воскликнул:
— Старина Бойс! Вы тоже умерли? Вот здорово!
Я поспешил объяснить, что Дэвидсон находится в каком-то сомнамбулическом трансе. Бойс сразу заинтересовался. Мы делали все, что могли, чтобы вывести его из этого необычного состояния. Он отвечал на наши вопросы и сам спрашивал, но его внимание поминутно отвлекалось все теми же видениями какого-то берега и корабля. Он все толковал о какой-то шлюпке, о шлюпбалках, о парусах, раздуваемых ветром. Жуткое чувство вызывали у нас его речи в сумрачной лаборатории. Он был слеп и беспомощен. Пришлось взять его под руки и отвести в комнату к Бойсу. Покуда Бойс беседовал с ним и терпеливо слушал его бредни о корабле, я прошел по коридору и пригласил старика Уэйда посмотреть его. Голос нашего декана как будто отрезвил его, но ненадолго. Дэвидсон спросил, куда девались его руки и почему он должен передвигаться по пояс в земле. Уэйд долго думал над этим (вы знаете его манеру сдвигать брови), потом тихонько взял его руку и провел ею по кушетке.
— Вот это кушетка,— сказал Уэйд.— Кушетка в комнате профессора Бойса... Набита конским волосом.
Дэвидсон погладил кушетку и, подумав, сказал, что руками он ее чувствует хорошо, но увидеть никак не может.
— Что же вы видите? — спросил Уэйд.
Дэвидсон ответил, что видит только песок и разбитые раковины. Уэйд дал ему пощупать еще несколько предметов, при этом он описывал их и внимательно наблюдал за ним.
— Корабль на горизонте,— ни с того ни с сего промолвил Дэвидсон.
— Оставьте корабль,— сказал Уэйд.— Послушайте, Дэвидсон, вы знаете, что такое галлюцинация?
— Конечно,— сказал Дэвидсон.
— Так имейте в виду: все, что вы видите,— галлюцинация.
— Епископ Беркли,— произнес Дэвидсон.
— Послушайте меня,— сказал Уэйд.— Вы целы и невредимы, и вы в комнате профессора Бойса. Но у вас что-то произошло с глазами. Испортилось зрение. Вы слышите и осязаете, но не видите... Понятно?
— А мне кажется, что я вижу даже слишком много.— Дэвидсон потер глаза кулаками и прибавил: — Ну, еще что?
— Больше ничего. И пусть это вас не беспокоит. Мы с Беллоузом посадим вас в кеб и отвезем домой.
— Погодите.— Дэвидсон задумался.— Давайте я опять сяду, а вы, будьте добры, повторите, что только что сказали.
Уэйд охотно исполнил его просьбу. Дэвидсон закрыл глаза и обхватил голову руками.
— Да,— сказал он,— вы совершенно правы. Вот я закрыл глаза, и вы совершенно правы. Рядом со мной на кушетке сидите вы и Беллоуз. И я опять в Англии. И в комнате темно... А там солнце всходит,— сказал он,— и корабельные снасти, и волнующееся море, и летают какие-то птицы. Я никогда не видел так отчетливо. Я на берегу, сижу по самую шею в песке.
Он наклонил голову и закрыл лицо руками. Потом снова открыл глаза.
— Бурное море и солнце! И все-таки я сижу на диване в комнате Бойса... Боже мой! Что со мной?
Так началось у Дэвидсона странное поражение глаз, длившееся целые три недели. Это было хуже всякой слепоты. Он был совершенно беспомощен. Его кормили, как птенца, одевали, водили за руку. Когда он пробовал двигаться сам, он либо падал, либо натыкался на стены и двери. Через день он немного освоился со своим положением; не так волновался, когда слышал наши голоса, не видя нас, и охотно соглашался, что он дома и Уэйд сказал ему правду. Моя сестра — она была невестой Дэвидсона — настояла, чтобы ей разрешили приходить к нему, и часами сидела около него, пока он рассказывал о своей странной бухте. Он удивительно успокаивался, когда держал ее за руку. Он рассказал ей, что, когда мы везли его из колледжа домой — он жил в Хэмпстеде,— ему представлялось, будто мы проезжаем прямо сквозь какой-то песчаный холм; было совершенно темно, пока он сквозь скалы, деревья и самые крепкие преграды снова не вышел на поверхность; а когда его повели наверх, в его комнату, у него закружилась голова, и он испытывал безумный страх, что упадет, потому что подъем по лестнице показался ему восхождением на тридцать или сорок футов над поверхностью его воображаемого острова. Он беспрестанно твердил, что перебьет все яйца. В конце концов пришлось перевести его вниз, в приемную отца, и уложить там на диван.
