И владелец дома, сын миллионера и тоже бывшего «совка»-партайгеноссе, аналогично руку Ильину потискал и щедро сунул в нее довольно плотненькую пачку дойчемарок, скромно сказав при этом:
— Не думайте о возврате суммы, старина, пустое это. А вам пригодится. Все-таки марки, валюта международная, везде ход имеют, даже… — не договорил, слинял.
Ильин стоял как икона, к которой все присутствующие должны приложиться. Вот и гебист районный, добряк-благожелатель, тоже приложился, отдал какую-то коробочку, а в ней, объяснил, как раз иконка и находилась, святая картинка с портретом Владимирской Божией Матери.
— Если что, поможет. Кому-кому, а Владимирской я верю. Безотказный образ.
А что, если что? О том умолчал.
А революционер Борода, коллега-соперник Олега Николаевича, подарил на прощанье фотографический портрет вождя мирового пролетариата. Хлопнул по плечу Ильина:
— Хорошо от нас ушел, товарищ, профессионально. Где отрываться научился? В школе разведки под Кейптауном небось? Наслышаны, как же… А портрет сохрани. Я его у одного шоферюги реквизировал, на ветровом стекле, прохвост, возил портретик. Или лучше иначе сказать: автопортрет? — и заржал жеребцом. И завел дурным голосом:
— Вам возвращая ваш портрет,
Я ни о чем вас не ма-а-лю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю-у-у…
Ну а последним был Тит.
Ничего Тит ему не подарил, ничего и не сказал — ничего особенного. Просто обнял Ильина крепко, прижал коротышку к могучей, пахнущей соляром и металлом груди, потерся небритым подбородком о шпаклеванную тоном лысину Ильина, виновато шепнул:
— Извини, брат. Не мог я иначе, да ты ведь и знал все. Я ж не скрывал… Не в вакууме живем, а с людьми…
— С волками жить… — не сдержался Ильин, уязвил Тита, хотя никакого зла на него не держал.
— Система, — неопределенно пояснил Тит. Он не очень-то походил на обычного Тита, на шумного, на хамлюгу и крикуна, шебутного слесаря от бога, для кого правила приличия писаны не были. Он шепотом говорил, шепотом улыбался, шепотом двигался — ну, будто тень. А может, стушевался, как та самая тень, в присутствии негласных начальников, всесильных магов и волшебников от гебе. А может, прав Ангел, плохо ему было…
А волшебник от гебе Олег Николаевич хлопнул в ладоши и приказал капризно:
— Хватит обниматься. Долгие проводы, как известно, лишние слезы. А плакать Ивану Петровичу никак нельзя: грим сойдет.
— Пусть сойдет, — сказал Ильин.
— Ну уж нет. Без него Игра — не Игра.
Понятно, что в устной речи прописные буквы не слышны, но Олег Николаевич ухитрился сказать так, что Ильин явственно услышал и сам оную употребил:
— Какая Игра?
— Большая, — немедля ответил Олег Николаевич, подхватывая Ильина под руку и ведя его прочь из зала. А все остальные персонажи потянулись следом. — Большая. Политическая. Судьбоносная. И вам в ней предстоит сыграть не последнюю роль. Вы про Троянского коня, конечно, слыхали? — Вопрос был риторическим, ответа гебист-от-магии не ждал. — Так вот, вам предстоит сыграть роль и коня, и его обитателей. И для этого, естественно, нужен ваш грим. Нужен как намек. Как шутка гения. Как издевка над нормами, принятыми там, где не ждут коня…
— Мне страшно, — прорезался Ангел. — Я ничего не понимаю. Что он несет?
— А мне, по-твоему, весело? — огрызнулся Ильин. — Я устал прям, блин, хохотать… Не можешь что-нибудь подсказать?
— Не могу.
— Ну, поворожи там, пошебурши, загляни в Книгу судеб.
— Откуда ей у меня взяться? Я ее в глаза не видал.
— Но ты же можешь предсказывать, ты же всегда меня остерегал…
— А сейчас темно. Ни зги не вижу. Сам не пойму — почему…
— Ну и пошел бы ты тогда… — Не договорил, тут же пожалел о брани, извинился: — Ладно, не сердись.
— Я не сержусь, — сказал Ангел. — Я боюсь.
А Олег Николаевич повел Ильина не к дверям, за которыми, как помнится, оставлен был «мерседес», но прочь от них — в длинный и светлый коридор, в конце коего виднелись двойные стеклянные двери с красными крестами на матовых стеклах и красной же надписью поперек: «Медициниш хильфе». То есть — медпункт. И вся кодла сзади шла.
— Поймите, милейший Иван Петрович, — пел Олег Николаевич, по-прежнему сжимая локоть Ильина нежными и цепкими пальцами пианиста в штатском, — вы сюда прилетели отнюдь не с миссией мира, отнюдь, как бы вы ни возражали этому утверждению. Как бы вы ни возражали, мы все равно не поверим, потому что амнезия, потому что самолет, потому что сверхсекретное покрытие, гениально придуманное химиками из известной нам лаборатории в ста километрах от Иванграда. Если хотите, ваш «МИГ» и был Троянским конем, и вы со своей амнезией — тоже конь, а что внутри — извините, не знаем, но дожидаться, пока это «что» вылезет наружу, не хотим. Поэтому вам придется покинуть не слишком для вас гостеприимную Москву, поэтому вам придется продолжить так и не сыгранную роль как коня, так и его обитателей, но продолжить уже в несколько иной трактовке. Там, допустим, был Станиславский. Здесь, допустим, есть бесподобный еврей Питер Брук. Но пьеса продолжается, господа, — возвысил голос Олег Николаевич — так, чтобы шедшие позади его услыхали. И шедшие позади него услыхали и тут же зааплодировали, будто приветствовали провозглашенный магистром сыска примат бесподобного и живого еврея над тоже бесподобным, но давно покойным русским. Такая, значит, веселая национал-социалистическая шутка. — Пьесе далеко до конца, — не уставал витийствовать Олег Николаевич. — Ее теперь играем мы, и мы сыграем ее. А вы, Иван Петрович, станете нашим Кином, нашим Качаловым, нашим Смоктуновским.
— Я не хочу… — Что-то робок был сейчас Ильин, что-то шибко подавлен, да и Ангел ему ничем не хотел помочь. — Я хочу домой. На Полянку хочу.
— Еще одно поймите: вам здесь нельзя оставаться. Это раз. А два: вы должны помочь своей настоящей Родине, которая дала вам приют в тяжкий час и, будем честны, ни разу не посягнула на ваши законные человеческие права. За это надо платить. Час расплаты близок…
И Олег Николаевич толкнул стеклянные двери с красными крестами, распахнул их, пропуская вперед Ильина, а из белого-белого больничного пространства на них поехала сверкающая хромом и никелем, а также крахмальной белизной простынь каталка, которую легко катили два могучих медбрата. Не исключено — те, что были утром в карете психпомощи. Не исключено. Ильин их лиц не запомнил. А Ангел молчал, как в танке.
Каталка подъехала к Ильину, медбратья подхватили болезного под микитки и шлепнули плашмя на крахмальную простыню.
