Запрещенные секты — дело притягательное, но опасное. Не в такой степени, как говорит официальная пропаганда, но все же опасное. И это доставляет дополнительный кайф, особое щекочущее чувство, придающее жизни терпкий пикантный вкус. Лайма полюбила этот вкус с тех самых пор, как одноклассник Мюллер научил ее получать наслаждение, нарушая порядок. Как они тогда обкидали говном мелкого гаденыша! И ничего им за это не было, потому что боги оценили и одобрили, так же и ведьминские пляски они одобряют, потому что нет от них плясок никакого вреда, а что в словесных формулах призывают темных богов — это все ерунда, словесного бреда хватает в любой религии, вон, митропоклонники тоже по жизни не верят, что надо вторую щеку подставлять, когда по первой ударили, но если спросишь ихнего попа, типа, правда ли, что он отвечает? Конечно, правда, говорит он, так ведь в писании написано. Тьфу на них, лицемеров!
Сейчас под Лайминой кроватью стоял волшебный артефакт, упакованный в фаянсовый горшок, очень похожий на ночной, из-за этого Лайма немного нервничала, но пока боги миловали, уже семь ночей прошло, а она ни разу не перепутала. И слава богам, а то Мтити предупреждала, что если потревожить артефакт досрочно, могут быть неприятности.
До последнего времени участие Лаймы в деятельности секты сводилось только к пляскам и оргиям. Но семь дней назад, в финале очередного шабаша, когда вино выпили, траву скурили, а от любви ноет все тело и больше невмоготу, Лайма решила выпить последний кубок на посошок, да и собираться, вот тогда Мтити и познакомила ее с Агатой.
Обычно раставедьмы молоды и красивы, потому что любовь играет в их обрядах важную роль, а с немолодой или некрасивой женщиной заниматься любовью противно, так что Лайма полагала, что по достижении определенного возраста черножопые ведьмы завязывают с растаманством и посвящают себя семье, как обычные женщины. Но теперь выяснилось, что она была неправа, не все ведьмы так поступают. Вот Агата, например, старуха старухой, волосы белые, как у рыбаков с Сельдяных островов, а лицо в морщинах, как печеное яблоко, жуть! Раньше Лайма никогда не видела черножопых старух, и слава богам, кто же знал, что они так уродливы!
Старуха осмотрела Лайму с ног до головы, как покупатель осматривает рабыню, и обратилась к Мтити надтреснутым старческим голосом:
— Это та самая телка?
— Да, госпожа Агата, — почтительно поклонилась Мтити. — Красива, умна и обладает силой.
Агата пошевелила челюстью, и ее лицо стало еще более морщинистым, хотя, казалось бы, больше некуда. Лайма заметила, что на подбородке старухи растут три длинных белых волоска. В дорогих детских книжках, тех, что с миниатюрами, старых ведьм рисуют на миниатюрах предельно страховидными, но куда тем ведьмам до этой твари! Птааг свидетель, она словно из ада выползла!
— Силой боги ее не обделили, это верно, — прошамкала Агата. — А вот насчет ума не погорячилась ли ты, дочь?
— Дочь? — удивилась Лайма. — Агата — твоя мать?
— Тебе виднее, великая мать, — сказала Мтити и поклонилась Агате еще раз, проигнорировав Лаймины вопросы. — Уповаю на твою мудрость и жду решения.
— Уповаешь — это правильно, — сказала Агата и перевела взгляд на Лайму. Впилась прямо в глаза своими маленькими буркалами с красными белками и карими радужками, и спросила: — Разве ты не отреклась от светлых богов, белая дочь?
По спине Лаймы пробежали мурашки, под ложечкой екнуло, сердце дало сбой. Но она не потеряла присутствия духа, выдержала колдуньин взгляд.
— Я тебе не дочь, — заявила Лайма. — И ни от кого я не отрекалась и не хочу отрекаться и впредь.
Белые брови колдуньи прокатились по черному лбу и собрали кожу в морщинистый узор, подобный узору на панцире черепахи.
— Храбрая девочка, — сказала Агата. — Мтити, я одобряю твой выбор. Дай ей вещь.
Мтити отошла в угол и взяла с комода горшок, похожий на ночной, но без характерной ручки.
— Вот, — сказала она. — Возьми, Лайма.
Лайма не взяла горшок в руки, наоборот, спрятала руки за спину. И настороженно спросила:
— Что это?
Мтити вопросительно посмотрела на Агату, та укоризненно покачала головой и сказала:
— Это твой путь на четвертый уровень.
Лайма не шевелилась и молчала. Агата снова сложила кожу на лбу в черепаший узор и спросила:
— Разве тебе не хочется на четвертый уровень?
Лайма пожала плечами.
Пауза затянулась. Немигающий взгляд Агаты жег Лайму, но она не отводила глаз, потому что отвести взгляд значит проиграть, а это… Да что это такое, черти их всех возьми! Она сюда пришла развлечься, а ей устроили мистическую трагедию, да пошли они все к бесам и демонам!
— Стой, — тихо произнесла Агата. — Никому не давай опрометчивых обещаний, даже самой себе. И никогда не призывай чертей, даже мысленно, они реальнее, чем ты полагаешь. Возьми вещь.
Лайма протянула руки и взяла вещь. Она выполнила этот приказ бездумно, как тот человек-автомат, которого показывал на прошлой неделе заморский фокусник. И как только Лайма поняла это, она возмутилась, оскалилась, фыркнула и разжала пальцы. Вещь не выпала. Лайма посмотрела на свои руки и увидела, что пальцы не разжались, она только думала, что разжала, а реально ничего не произошло.
— Ах ты, колдунья черножопая… — прошептала Лайма и заскрипела зубами.
Агата улыбнулась, впервые за весь разговор, и улыбка у нее оказалась такая, что заморский крокодил рядом с ней — образец любви и красоты. Зубы редкие, кривые, а в глазах нет ни намека на любовь или сочувствие, одно только злобное торжество.
— Да, мы, колдуньи, такие, — сказала Агата. — Думала, раста — только пляски да оргии? Нет, милая, раста — это боль и смерть. Но не твоя боль и не твоя смерть.
Лайма вспомнила, как Мтити однажды принялась пересказывать растаманское священное писание. Все боги темные, все силы злые, нет для грешной души ни спасения, ни перерождения, загробных наград никто не сулит, радуйся, что в зомби не превратили, и довольно с тебя. Высшие силы любви не знают, смотрят на смертных в лучшем случае как на говно, в худшем — как на пищу. Такое восприятие мира испугало Лайму, она не ждала ничего подобного, обряды-то у колдуний милые и так глубоко проникнуты духом любви…
— Ну так должен же кто-то кого-то любить, — сказала Мтити, когда Лайма поделилась с ней своим недоумением. — Вас, пятколицых, светлые боги любят, вам все равно, любить друг друга или нет, а нас, черножопых, никто не полюбит кроме нас самих. Вот и любим друг дружку.
Тогда Лайма решила, что не станет задумываться над темной стороной растаманской веры, а будет вечно скользить по ее краю, где нет злобы и ненависти, а есть только чистая и всепоглощающая любовь, и неважно, светлая она или темная. И пусть Мтити считает эту любовь минутной передышкой в вечности зла, Лайме нет до того дела. Лайма не увидит зла, не услышит зла, не станет говорить о зле, и тогда зло неизбежно минует ее. На худой конец, можно помолиться светлым богам…
