Похоже, что я впервые УВИДЕЛ именно тогда, когда был на Биг Сере.
Я не уверен. Месяца, проведенные рядом с Карваджалом, не привели ни к какому видимому результату. Будущее не передавало мне никаких посланий, которые я мог бы прочесть. Я теперь знал те трюки, которыми пользовался Карваджал, чтобы вызвать в себе нужное состояние. Я знал симптомы приближающегося видения, я был уверен, что совсем скоро буду ВИДЕТЬ, но у меня не было никакого определенного опыта видения. И чем сильнее я пытался его приобрести, тем дальше становилась моя цель. Но к концу моего прибывания на Биг Сер был один странный момент. Я был на берегу и теперь, в конце дня, я быстро взбирался по крутой тропе к коттеджу, все сильнее уставая, тяжело дыша, испытывая радость от головокружения, вызванного моим стремлением заставить сердце и легкие работать на пределе. Добравшись до острой вершины горы, я помедлил мгновение, отвернувшись, чтобы посмотреть вниз, и вид погружающегося в морскую пучину солнца потряс меня, вызвав головокружение. Я покачнулся и, задрожав, вынужден был ухватиться за ближайший куст, чтобы не упасть. И в этот момент мне показалось показалось, это было только иллюзорное состояние, краткий запредельный проблеск – что я смотрю сквозь золотой огонь солнечного света во время, которое еще не пришло. Я видел широкое прямоугольное зеленое знамя, развевающееся над огромной совершенно определенной площадью, и лицо Куинна смотрело на меня из центра этого знамени, властное лицо, командное лицо, и площадь была полна людей, тысячи стояли, тесно прижавшись друг к другу, сотни тысяч, размахивая руками, дико крича, салютуя знамени, огромный реально существующий коллектив, захлестнутый истерией, Куиннизмом. Точно так же должно было быть в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, Нюрнберг, другое лицо на знамени, жесткие выпученные глаза и жесткая щеточка черных усов на знамени. И то, что они кричали, могло бы быть: Зиг!
Хайль! Зиг! Хайль! У меня перехватило дыхание, я упал на колени, сбитый страхом, не знаю еще чем. Я застонал и закрыл лицо руками, и видение исчезло, вечерний бриз выдул знамя и толпу из моего пульсирующего мозга.
Больше ничего не было перед моими глазами, кроме безбрежного Тихого океана.
Я ВИДЕЛ? Покров времени раздвинулся передо мной? Куинн стал будущим фюрером, завтрашним дуче? Или мой истерзанный мозг вступил в заговор с моим усталым телом, чтобы проявиться в мимолетном параноидальном всплеске безумных представлений, и больше ничего? Я не знал. Я до сих пор не знаю.
У меня есть теория, и моя теория – это то, что я ВИДЕЛ. Но больше я никогда не ВИДЕЛ этого знамени, никогда не слышал ужасных, отдающихся эхом криков исступленной толпы, и до того дня, пока знамя действительно не развернется над нами, я не узнаю правды.
В конце концов решив, что я достаточно долго уединялся в лесах и могу теперь восстановить свое пребывание в Сити Холле в качестве постоянного и надежного советника, я поехал в Монтеррей, запрыгнул в аэробус до Сан-Франциско и прилетел домой; в Нью-Йорк, в свою неуютную пыльную квартиру на Шестьдесят пятой улице. Почти ничего не изменилось. Дни стали короче. Пришел ноябрь. Суета осени уступила под натиском первых сильных порывов зимнего ветра, продувающего насквозь улицы и перекрестки от реки до реки. Мэр побывал в Луизиане и к неудовольствию редакционных статей «Нью-Йорк Таймс» поддержал строительство сомнительной Псенемайнской дамбы, в газете была помещена фотография, на которой мэр обнимал губернатора Тибодо, Куинн на ней выглядел полным угрюмой решительности, изображая улыбку, которую можно было бы ожидать от человека, спавшего в объятиях кактуса.
Первым делом я поехал в Бруклин нанести визит Карваджалу.
Прошел месяц с тех пор, как мы с ним виделись, но по его внешности можно было бы сказать, что прошли годы: он пожелтел и сморщился, тусклые глаза слезились, руки дрожали. Он не казался таким истощенным и измученным с нашей первой встречи в кабинете Боба Ломброзо в прошлом марте. Все силы, которые он восстановил весной и летом, теперь покинули его, ушла вся та внезапная жизнеспособность, которую он, возможно, черпал из общения со мной. Нет, не «возможно», а точно. С каждой минутой, когда мы сидели и разговаривали, румянец возвращался к нему, проблески энергии появлялись в его чертах.
Я рассказал ему, что случилось на склоне горы в Биг Сер. Он позволил себе улыбнуться.
– Возможно, это начало, – сказал он мягко. – Это должно было начаться в конечном итоге. Почему бы и не там?
– А если я ВИДЕЛ, что значит мое видение? Куинн со знаменами? Куинн, зажигающий толпу?
– Откуда мне знать? – спросил Карваджал.
– А вы никогда не ВИДЕЛИ чего-нибудь подобного?
– Время деятельности Куинна придет после моего, – напомнил он мне. Его глаза мягко упрекали меня. Да, этому человеку осталось жить меньше шести месяцев, и он знал это, с точностью до часа, до минуты. Он произнес:
– Может быть, вы помните, в каком возрасте казался Куинн в вашем видении? Цвет его волос, морщины на лице…
Я старался вспомнить. Сейчас Куинну было только тридцать девять.
Сколько лет было человеку, лицо которого было изображено на том огромном знамени? Я в нем сразу узнал Куинна. Так что возрастные изменения были не так уж велики. Мордастее, чем теперешний Куинн? Светлые волосы серебрились на висках? Резче очерчены линии этой железной усмешки? Я не знал. Я не заметил. Может, это только моя фантазия, галлюцинация, порожденная усталостью. Я извинился перед Карваджалом. Я обещал постараться в следующий раз, если я могу рассчитывать на следующий раз. Он уверил меня, что могу. Я буду ВИДЕТЬ, он сказал это твердо, тем более воодушевляясь, чем дольше мы были вместе. Я буду ВИДЕТЬ, в этом нет сомнения. Он сказал:
– Пора заняться делом. Новые инструкции для Куинна.
Сейчас нужно было передать только одну вещь: мэру полагалось начать присматривать нового полицейского комиссара, потому что комиссар Судакис вскоре собирается уйти в отставку. Это поразило меня. Судакис был одним из наиболее удачных назначений Куинна – удачливый и популярный, почти герой нью-йоркского отделения полиции, впервые за два поколения твердый, надежный, некоррумпированный, мужественный человек, за первые полтора года в качестве главы департамента, казалось, что он прочно обосновался в должности, что он всегда здесь был и всегда будет. Он проделал прекрасную работу по трансформации Гестапо, в которое превратилась полиция при мэре Готфриде, в обычные сила правопорядка. Работа еще не была закончена: только пару месяцев тому назад я слышал, как Судакис говорил мэру, что ему понадобится еще полтора года, чтобы закончить чистку. Выход Судакиса в отставку? Это не могло быть правдой.
