Он продержался шестнадцать месяцев.
На столе в пластмассовом стаканчике сиротливо застыли кисти. Ее кисти, тщательно вымытые, оставшиеся без работы. Навсегда… И небрежно брошенный на спинку стула рабочий халат в разноцветных пятнах.
Лилька, Лилька, как же это?..
Я вскочил, безумно заметался по комнате, с размаху ударил кулаком в стену. Застыл, приходя в себя от боли в рассаженных костяшках пальцев. Она была слишком слабой, эта боль, она не могла заглушить ту, огромную, что заполняла все мое существо. Бесконечную боль от бесконечной потери.
Всего несколько дней назад я стоял в больничном коридоре, бессмысленно разглядывая большую истекающую слезами сосульку за окном. Солнце яростно заливало убогий дворик, и этот свет казался ненастоящим. Не могло быть так светло и ярко там, где произносился приговор:
– Мы не всесильны. Ничего нельзя было сделать. Ваша жена скончалась.
Пожилая докторша с участливым лицом протягивала мне стакан с прозрачной едко пахнущей жидкостью и продолжала что-то говорить. А я понимал одно: час назад я убил свою жену.
Когда Лильку вытаскивали из покореженного автомобиля, на ее лице застыла легкая улыбка. Она так и не поняла, что произошло.
– Ну же, Крыска, мы уже опаздываем. Я договаривался с Ромкой на три часа.
Она поморгала в мою сторону свеженакрашенными ресницами.
– Не могу же я ехать в таком виде. Погоди.
На мой взгляд, вид был совсем неплох. Впрочем, я никогда не замечал особой разницы между Лилькой накрашенной и Лилькой "в естественном состоянии". Но для нее, нечасто выбирающейся из дома, "боевая раскраска" казалась необычайно важной.
– Пробок сейчас нет, - она провела тонкую линию помадой по верхней губе. - Доедем быстро, тем более, что за рулем будешь ты.
С этим я мог бы поспорить. Лиля водила машину более рискованно, и штрафы в нашей семье собирала, в основном, она.
Мы все-таки опаздывали и, выезжая на Кольцевую дорогу, я прибавил скорость. Лилька пребывала в прекрасном настроении, развлекая меня анекдотами. Из приемника лилась ненавязчивая музычка. Мы укладывались в джентельменское получасовое опоздание, а значит, все было в порядке. Я перестроился в крайний правый…
И увидел ее в последний момент, когда разум уже ничего не успевал просчитать. Дура с коляской, которую понесло наперерез автомобилям, идиотка с пустыми глазами обколотой. Если бы я успел сообразить, если бы я хотя бы успел понять! Но остались только рефлексы: резко вывернутый руль, бешеный визг тормозов, удар сзади, заставивший дряхлую "копейку" прыгнуть вперед, и толстый ствол, на котором я в последнее мгновение отчетливо увидел коряво выцарапанную надпись: "Так жизнь играет в шутки с нами".
Играет в шутки, да.
Почему я отделался разбитой бровью и парой ушибов, а Лилька погибла сразу и вдруг, не успев даже понять, что вот оно - небытие? Почему уродка с коляской, рыдающая возле милицейской машины, осталась жить, а Лилька - чудесная моя жена, которая тоже могла бы когда-нибудь выйти с коляской из дома - погибла? Почему убить ее было суждено именно мне? Я действительно любил ее…
Черное солнце, жестоко заливающее умерший мир ослепительным светом. Жадно разверстый зев могилы…
В гроб я не заглядывал. Совсем. Я не мог увидеть ее - такую.
Пальцы бездумно перебирали ее эскизы. Толпа беленьких недорасписанных матрешек лупоглазо глядела на меня с этажерки. Из застекленного шкафа смотрели готовые куклы - те, с которыми Лиле жаль было расставаться. На нарисованных лицах - легкие улыбки, пестрые цветы на платках, цветы на сарафанах и в нарисованных руках. Порой вечером она и встречала меня с кисточкой в руках, одновременно разогревая обед и вырисовывая пестрые завитушки на гладком дереве. В забавных игрушках была вся ее жизнь, которую я слишком редко разнообразил совместными походами в театр или в гости.
Последнюю матрешку она отнесла в сувенирный магазинчик к знакомой заведующей как раз неделю назад. Хохочущую матрешку в платке под хохлому - золотые невиданные цветы на красном фоне.
В последний день Лиля тоже надела красное платье. На нем незаметна была кровь, и оттого казалось, что она просто задремала. И улыбается во сне.
Я натянул куртку и вышел в апрельскую грязь и слякоть.
Увешанный картинами, коллажами, подарочным оружием, со шкафами, густо заставленными сувенирами, посудой, игрушками, и витринами, сверкающими разноцветьем камней, магазинчик был пуст. Я двинулся мимо гжели, янтаря и керамических на злобу дня статуэток - пьяниц и поросят. В шкафу у окна в пестром матрешечном хороводе стояла и хохломушечка, последняя Лилина работа. Собранная. В самом углу. Укоризненно, несмотря на задорную улыбку, глядя на меня зелеными глазами. И мне показалось, что я сейчас услышу Лилькин голос:
– Смотри, какая симпатяшка получилась, правда?
Несмотря на двенадцать лет, что она занималась росписью, ей по-прежнему нужно было подтверждение удачности каждой работы. И я опять кивну:
– Очень здорово. - И поцелую ее в лохматую светловолосую макушку. Она ласково потрется затылком об мое плечо и…
– Вы кого-то ищете?
Я никогда не видел здесь этого продавца. Старик с темным как мореный дуб морщинистым лицом старой черепахи и глубоко посаженными непроницаемо-черными глазами, он подкрался незаметно, словно материализовался из воздуха.
– Я хотел бы забрать оставленную на комиссию матрешку, - я протянул ему квитанцию.
Старик медленно посмотрел в бумагу, перевел взгляд на мое лицо.
– А Лилечка?..
– Она… - я с усилием проглотил комок. - Она не придет.
"Никогда", - хотел добавить я, но промолчал. Мне показалось, что старик понял меня и без слов, потому что взгляд его стал сочувствующим. Пожевав впалыми губами, он позвенел связкой ключей, отпер стеклянный шкаф и достал мою матрешку.
Расписная кукла ярким цветком встала на поверхность витрины, отразившись в зеркальной поверхности железного самоварчика. Я взял ее, ощутив привычную гладкость лакированного дерева. Зеленые глаза нахально улыбались мне.
"Никогда не крути матрешку - ломай", - говорила мне Лиля. Я взялся за края куклы, намереваясь ломающим движением разделить ее, открывая верхнюю из семейки. И был немало удивлен прикосновением морщинистой ладони, накрывшей мою руку.
– Не торопитесь, - старая черепаха покачала головой на морщинистой шее. - Это слишком легко - открыть новый… мир.
Я почувствовал себя персонажем пьесы абсурда. Старик отобрал у меня хохломушку, погладил куклу старчески скрюченными пальцами.
– Матрешка… вещь в себе. Вещь внутри себя и такая же, как она сама. Почти такая же, и чуть-чуть другая. И каждая хранит в себе свой мир. Такой же и чуть-чуть другой. А может быть, чью-то судьбу. Такую же и чуть-чуть другую. Чем глубже, тем больше непохожести. Что может быть проще, чем ее открыть? Чем открыть мир? Чем изменить судьбу?
