— Как? — прошептал я. — Как?
— Потом, Кельвин. Успокойся.
— Я спокоен. Говори. Как?
— Аннигиляция.
— Как же это? Ведь аппарат?! — меня словно подбросило.
— Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действовал только в радиусе нескольких метров.
— Что с ней?…
— Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.
— В небольшом радиусе, говоришь?
— Да. На большой не хватило материалов.
На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.
— Боже… она… вернётся, вернётся ведь…
— Нет.
— Как это нет?
— Нет, Кельвин. Помнишь ту возносящуюся пену? С этого времени уже не возвращаются.
— Больше нет?
— Нет.
— Ты убил её, — сказал я тихо.
— Да. А ты бы не сделал этого? На моём месте.
Я сорвался с места и начал ходить всё быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов.
Потом остановился перед ним:
— Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена из конвенции Четырёх. Все средства позволены. Доставим генераторы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антиматерии? Ничего нет! Ничего! Ничего! — кричал я, слепой от слёз.
— Хочешь его уничтожить? — спросил он, — Зачем?
— Уйди. Оставь меня!
— Не уйду.
— Снаут!
Я смотрел ему в глаза. «Нет», — покачал он головой.
— Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?
Он подошёл к столу.
— Хорошо. Напишем рапорт.
Я отвернулся и начал ходить.
— Садись.
— Оставь меня в покое.
— Существует две стороны вопроса. Первая — это факты. Вторая — наши требования.
— Обязательно сейчас говорить об этом?
— Да, сейчас.
— Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.
— Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны установить точный процесс появления…
— Не перестанешь? — Я схватил его за грудь.
— Можешь меня бить, — сказал он, — но я всё равно буду говорить.
Я отпустил его.
— Делай что хочешь.
— Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен.
— А ты нет?
— Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Знаешь, о чём речь? Океан обнаружил разумную деятельность. Он знает строение, микроструктуру, метаболизм наших организмов…
— Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию… серию… экспериментов. Психической вивисекции. Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.
— Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары…
— Дары! Великое небо!
Я начал смеяться.
— Перестань! — крикнул он, хватая меня за руку.
Я стиснул его пальцы и сжимал их всё сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошёл в угол и, стоя лицом к стене, сказал:
— Постараюсь не устраивать истерик.
— Всё это неважно. Что мы предлагаем?
— Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?…
— Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появится шанс.
— Шанс? Какой шанс? На что? — Внезапно я понял: — Контакт? Снова контакт? Мало мы ещё — и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом… Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.
— Почему? — спросил он совершенно спокойно. — Кельвин, ты всё ещё, а теперь даже больше, чем когда-либо, инстинктивно относишься к нему, как к человеку. Ненавидишь его.
— А ты нет?
— Нет. Кельвин, ведь он слепой…
— Слепой? — Мне показалось, что я ослышался.
— Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных индивидуумов, Для него всё это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь наших мозгов.
— Ну, хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что её глаза, жесты, её голос… голос…
— Говори! Говори дальше, слышишь!!!
— Говорю… говорю… Да. Итак… голос… из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Да. Что, если бы хотел, мог бы понять нас.
— Конечно. Разве это не очевидно?
— Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный рецепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозгу нет никаких слов, чувств, воспоминание человека — это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на молекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то, что было в нас лучше всего вытравлено, сильнее всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он совсем не должен был знать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же как если бы мы сумели создать симметриаду и бросили её в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является…
— Это возможно, — сказал я. — Да, это возможно. В таком случае он совсем… может, вообще не хотел растоптать нас и смять. Может быть. И только случайно… — У меня задрожали губы.
— Кельвин!
— Да, да. Хорошо. Уже всё в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все добрые. Но зачем? Объясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал?
— Правду.
— Правду, правду! Что?
— Ты ведь знаешь. Пойдём-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли.
— Погоди. Чего же ты всё-таки хочешь? Ведь не собираешься же ты остаться на Станции?…
— Да, я хочу остаться. Хочу.
Я сидел у большого окна и смотрел в океан. У меня не было никаких дел. Рапорт, отработанный за пять дней, превратился теперь в пучок волн, мчащийся сквозь пустоту где-то за созвездием Ориона. Добравшись до тёмной пылевой туманности, занимающей объём в восемь триллионов кубических миль и поглощающей лучи света и любые другие сигналы, он натолкнётся на первый в длинной цепи передатчик. Отсюда, от одного радиобуя к другому, скачками длиной в миллиарды километров он будет мчаться по огромной дуге, пока последний передатчик, металлическая глыба, набитая тесно упакованными точными приборами, с удлинённой мордой направленной антенны, не сконцентрирует его последний раз и не швырнёт дальше в пространство, к Земле. Потом пройдут месяцы, и точно такой же пучок энергии, за которым потянется борозда ударной деформации гравитационного поля Галактики, отправленный с Земли, достигнет начала космической тучи, проскользнёт мимо неё по ожерелью свободно дрейфующих буёв и, усиленный ими, не уменьшая скорости, помчится к двум солнцам Соляриса.
