Вдруг я увидел его перед собой. Он смотрел мне в глаза, внимательный, сгорбившийся.
— Где она?
— Ее нет.
— Но… но Хари…
— Нет больше Хари, — сказал он медленно, выразительно, приблизив лицо ко мне, как будто нанес мне удар и теперь изучал его результат.
— Она вернется… — прошептал я, закрывая глаза. И в первый раз я действительно этого не боялся. Не боялся ее призрачного возвращения. Я не понимал, как мог ее когда-то бояться.
— Выпей это.
Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на него и внезапно выплеснул все содержимое ему в лицо. Он отступил, протирая глаза, а когда открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький…
— Это ты?
— О чем ты говоришь?
— Не ври, знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И приказал ей дать мне снотворное?… Что ты с ней сделал? Говори!!!
Он что-то искал у себя на груди, потом достал измятый конверт. Я схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи.
Я лихорадочно рванул бумагу, изнутри выпал сложенный вчетверо листок. Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал почерк.
"Любимый, я сама попросила его об этом. Он добрый. Ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе ничего плохого — это для меня. Ты был очень хороший".
Внизу было одно зачеркнутое слово, я сумел его прочитать: "Хари". Она его написала, потом замазала. Была еще одна буква, не то Х, не то К, тоже зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать истерику, но не мог издать ни одного звука, даже застонать.
— Как? — прошептал я. — Как?
— Потом, Кельвин. Успокойся.
— Я спокоен. Говори. Как?
— Аннигиляция.
— Как же это? Ведь аппарат?! — меня словно подбросило.
— Аппарат Роше не годился. Сарториус собрал другой, специальный дестабилизатор. Маленький. Он действовал только в радиусе нескольких метров.
— Что с ней?…
— Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.
— В небольшом радиусе, говоришь?
— Да. На большой не хватило материалов.
На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.
— Боже… она… вернется, вернется ведь…
— Нет.
— Как это нет?
— Нет, Кельвин. Помнишь ту возносящуюся пену? С этого времени уже не возвращаются.
— Больше нет?
— Нет.
— Ты убил ее, — сказал я тихо.
— Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте.
Я сорвался с места и начал ходить все быстрее. От стены в угол и обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов.
Потом остановился перед ним:
— Слушай, подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена из конвенции Четырех. Все средства позволены. Доставим генераторы антиматерии. Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против антиматерии? Ничего нет! Ничего! Ничего! — кричал я, слепой от слез.
— Хочешь его уничтожить? — спросил он, — Зачем?
— Уйди. Оставь меня!
— Не уйду.
— Снаут!
Я смотрел ему в глаза. "Нет", — покачал он головой.
— Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?
Он подошел к столу.
— Хорошо. Напишем рапорт.
Я отвернулся и начал ходить.
— Садись.
— Оставь меня в покое.
— Существует две стороны вопроса. Первая — это факты. Вторая — наши требования.
— Обязательно сейчас говорить об этом?
— Да, сейчас.
— Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.
— Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было больше двух месяцев назад. Мы должны установить точный процесс появления…
— Не перестанешь? — Я схватил его за грудь.
— Можешь меня бить, — сказал он, — но я все равно буду говорить.
Я отпустил его.
— Делай что хочешь.
— Дело в том, что Сарториус постарается скрыть некоторые факты. Я в этом почти уверен.
— А ты нет?
— Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Знаешь, о чем речь? Океан обнаружил разумную деятельность. Он знает строение, микроструктуру, метаболизм наших организмов…
— Отлично. Что же ты остановился? Проделал на нас серию… серию… экспериментов. Психической вивисекции. Опираясь на знания, которые выкрал из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.
— Это уже не факты и даже не выводы, Кельвин. Это гипотезы. В некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая часть нашего сознания. Это могли быть дары…
— Дары! Великое небо!
Я начал смеяться.
— Перестань! — крикнул он, хватая меня за руку.
Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости. Он смотрел на меня, прищурив глаза. Я отпустил его, отошел в угол и, стоя лицом к стене, сказал:
— Постараюсь не устраивать истерик.
— Все это неважно. Что мы предлагаем?
— Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?…
— Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появится шанс.
— Шанс? Какой шанс? На что? — Внезапно я понял: — Контакт? Снова контакт? Мало мы еще — и ты, ты сам, и весь этот сумасшедший дом… Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.
— Почему? — спросил он совершенно спокойно. — Кельвин, ты все еще, а теперь даже больше, чем когда-либо, инстинктивно относишься к нему, как к человеку. Ненавидишь его.
— А ты нет?
— Нет. Кельвин, ведь он слепой…
— Слепой? — Мне показалось, что я ослышался.
— Разумеется, в нашем понимании. Мы не существуем для него, как друг для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных индивидуумов, Для него все это прозрачное стекло. Он ведь проникал внутрь наших мозгов.
— Ну, хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он может оживить, создать человека, который не существует вне моей памяти, и сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос… голос…
— Говори! Говори дальше, слышишь!!!
— Говорю… говорю… Да. Итак… голос… из этого следует, что он может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Да. Что, если бы хотел, мог бы понять нас.
— Конечно. Разве это не очевидно?
— Нет. Вовсе нет. Ведь он мог взять только производственный рецепт, который состоит не из слов. Это сохранившаяся в памяти запись, то есть белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозгу нет никаких слов, чувств, воспоминание человека — это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на молекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то, что было в нас лучше всего вытравлено, сильнее всего заперто, наиболее полно, наиболее глубоко отпечатано, понимаешь? Но он совсем не должен был знать, что это для нас значит, какой имеет смысл. Так же как если бы мы сумели создать симметриаду и бросили ее в океан, зная архитектуру, технологию и строительные материалы, но не понимая, для чего она служит, чем она для него является…
