Поэтому, остановившись в городской квартире Рунеберга, она на следующее утро отправилась по делам и вернулась только после захода солнца.
— Ты, должно быть, совсем измучилась, милочка, — сказал хозяин. — Как насчет того, чтобы выпить перед обедом?
Милочка — это ласковое обращение, принятое на Гермесе, для них обоих имело особый смысл еще с той поры, когда он работал в промышленности на Рамну и они умудрялись выкраивать каждую свободную минуту, чтобы предаться любви. Эта длившаяся три года связь прервалась пять лет назад, когда его неизвестно почему заменили Нигелем Бродериком. Впрочем, пылкой страстью это никогда не было. Теперь он женат, и все ограничивалось дружеской улыбкой или взглядом в его гостеприимном доме; да ничего другого и не хотелось. Тем не менее воспоминания причиняли боль.
Жена Рунеберга задерживалась в своем офисе. Он, ставший за это время инженером-консультантом, ушел с работы пораньше, чтобы побыть с гостьей, а ребенка поручили заботам гувернантки. Он собственноручно приготовил мартини, и они вышли на балкон.
— Садись, — сказал он, кивнув на шезлонг. Бэннер остановилась у перил.
— Я и забыла, какая здесь у вас красота, — прошептала она. Над серебряной гладью Рассветного залива сгущались сумерки.
Дом стоял на южном склоне холма Пилгрим, у реки Паломино. Отсюда видны были башни замка на холме, а на склоне, в саду, цвели фиалки и розы, здесь пели птицы и мелькали светлячки. Взгляд охватывал парк Риверсайд-Коммон, величественный, с густолистными, непроницаемыми для дождя деревьями; множество остроконечных горных вершин, окна домов, озаренные заходящим солнцем; соборы и башни за ручьем, сохранившие свое первозданное великолепие. В воздухе чувствовалась вечерняя прохлада, чуть слышно доносился шум улицы. Небо было синим на западе и фиолетовым на востоке. Из океана Аврора поднимался прекрасный, как Венера, рубиново-красный Антарес.
— Тебе бы нужно почаще приезжать сюда, — сказал Рунеберг.
— Ты ведь знаешь, как мне трудно оторваться от работы, а если удается, то главным образом для того, чтобы навестить родителей, — ответила Бэннер. — С тех пор как умер отец… — Она замолчала.
Высокий светловолосый человек с нежностью смотрел на нее. Она стояла в профиль к нему, ему был виден чуть вздернутый носик под высоким лбом, большой рот, четко очерченный подбородок, длинная шея, маленькая грудь. В мерцающем вечернем платье, — чтобы вжиться в образ леди, так она сказала, — Бэннер казалась особенно высокой и стройной, и при этом очень спортивной, несмотря на серебряные нити в светло-каштановой копне волос. Неожиданно она повернулась, на фоне неба четко обрисовались скулы цвета слоновой кости, и глаза ее встретились с его глазами. Глаза были, пожалуй, самым красивым в ее лице — большие и ярко-зеленые под темными бровями.
— Да, — вымолвил он. — Уж слишком много времени ты уделяешь этим чертовым туземцам. Мне порой казалось, что ты пробираешься на ощупь сквозь эти мысли, эмоции — ну, скажем так, не совсем человеческие. А с тех пор как я уехал, все, наверное, усугубилось. Вернись к жизни, Мири!
«Он не любил называть меня Бэннер», — вспомнила она.
— Ты хочешь сказать, что с этой интеллигентной, глубоко чувствующей расой у нас с самого начала возникли затруднения? — сказала она. — Но почему? А вообще у меня была очень интересная, насыщенная, полная неожиданностей жизнь. И потом, как могли бы мы понять их, если бы не моя работа? Ведь это совсем другая, какая-то глубинная психология. А нам часто даже в самих себе бывает не все понятно!
— Да кого это все интересует? — Рунеберг вздохнул. — Если честно, то ты занимаешься только одной ветвью аборигенов, а их несметные тысячи, и все это варвары, нищие, абсолютно бесправные! Для науки их планета всегда представляла значительно больший интерес, нежели они сами, и она была детально изучена много столетий назад. Что ни говори, ксенология — это вымирающая наука. Так же, впрочем, как любая чисто теоретическая наука, — в такое время уж мы живем. Как ты думаешь, почему на твои исследования предусмотрены отнюдь не приоритетные ассигнования? Ха, да меня бы давно выгнали, задолго до твоего появления, не случись так, что Рамну была выгодна для промышленности Гермеса. А ты принесла в жертву все, в том числе и деньги, которые получила в наследство, — и во имя чего, Мири?
— Мы достаточно времени потратили на эти споры в прежние годы, — огрызнулась она. И добавила уже мягче: — Не хочу ссориться, Стен. Я знаю, ты рассуждаешь логично. Со своих позиций ты прав.
— Но меня беспокоишь ты, дорогой мой друг, — сказал он. «Тебя всегда беспокоила мысль о том, чего я лишилась, — подумала она, но не произнесла вслух. — Мое замужество…»
Уже достаточно преуспевший в своем деле к тому времени, когда — ради невесты — он получил очередную научную степень в Академии Галактики, Федор Сумароков склонен был рассматривать их назначение на Рамну как ступень к дальнейшей карьере. Но когда три года спустя он уехал, она не последовала за ним. А настоящая моя любовь… Ей не суждено было стать женой Джесона Камуниа. Они хотели обвенчаться на Дейане, где жили ее родители, и почему-то никак не могли выкроить время, чтобы это не шло в ущерб их исследованиям. Да ведь они и так постоянно были вместе… пока, на четвертом году их романа, камень, свалившийся под действием семикратной силы тяжести, не проломил его шлем, а с ним и голову… «Не завести ли мне ребенка? — подумала вдруг она. — Нет, пожалуй, еще не сейчас». Ей только сорок четыре. Однако ведь ни один известный препарат в мире не способен отодвинуть климакс дальше, чем лет на десять, или удлинить жизнь больше, чем на два-три десятилетия; пока же в ее распоряжении была только обычная клеточная терапия. Мой дом, моя семья, моя цивилизация…
Рамну — мой дом! Йеввл и ее семья — это моя семья, моя родня, хотя и не кровная; а него стоит технократическая цивилизация, если она не помогла мне спасти мир моей названой сестры!
Улыбнувшись, Бэннер подошла и погладила собеседника по щеке.
— Спасибо за заботу, — промолвила она. — И за все остальное. — И, подняв стакан: — Шалом[3].
— Но зачем ему это нужно?
Бэннер глотнула мартини. Свободной рукой достала из кармана на поясе сигаретницу.
— Он ярый противник любого проекта разрушения ледников на Рамну.
— Да ну? Ах да, ты ведь жаловалась мне — и в разговоре, и в своих редких письмах — он не желает, чтобы Гермес предпринял какую-либо попытку. — Рунеберг перевел дыхание и продолжал: — Возможно, он не слишком щедр? Хотя мы могли бы позволить себе такое. А может быть, просто считает — ведь ты сама высказывала такое предположение, — что это нанесет ущерб нашим собственным интересам. Гермес — планета не бедная, но уже не тот богатый и могущественный мир, каким она была прежде, и у нас появилась масса проблем — как внутренних, так и внешних, имперских. Можно понять герцога Эдвина, который считает, что дорогостоящий проект во благо дикарей-аборигенов, которые никогда не смогут вернуть долг, чреват для нас опасностью: может вызвать недовольство, даже, не исключено, спровоцировать нечто вроде революции.
