За три часа до отплытия «Авраама Линкольна» я получил вот такое письмо:
«Господину Аронаксу,
профессору Парижского музея.
Милостивый государь!
Если вы пожелаете присоединиться к экспедиции „Авраама Линкольна“, то правительству Соединенных Штатов будет очень приятно видеть, что Франция в вашем лице примет участие в нашем предприятии. Капитан Фаррагут предоставляет в ваше полное распоряжение отдельную каюту.
Искренно преданный И. Б. Гобсон,
министр морского ведомства».
Глава третья
Как будет угодно их чести
За три секунды до получения письма И. Б. Гобсона я столько же думал о преследовании единорога, сколько о проходе через ледовые поля, но через три секунды после прочтения вышеупомянутого письма я понял, что мое истинное назначение, цель всей моей жизни именно в том и заключается, чтобы найти это зловредное чудовище и избавить от него человечество.
Я только что вернулся из тяжелого путешествия, я был утомлен, измучен, жаждал отдыха и покоя, я только о том и мечтал, как бы мне поскорей снова увидеть родину, друзей, свою маленькую ученую обитель при ботаническом саде и свои дорогие, бесценные коллекции. Но ничто не могло меня удержать. Я забыл все: усталость, друзей, коллекции — и без дальнейших размышлений принял предложение американского правительства.
«Что ж такое? — думал я. — Что ж такое? Поплыву, и конец! Притом все пути ведут в Европу; а единорог, может, будет так любезен, что непременно увлечет меня к берегам Франции. Может статься, это достойное животное позволит — для моего личного удовольствия — изловить себя в европейских морях, и я тогда привезу в наш музей естествознания в качестве экспоната полметра — отнюдь не менее полметра! — его костяной алебарды».
Но в ожидании будущих любезностей нарвала теперь приходилось его искать на севере Тихого океана, следовательно, держать путь в противоположную сторону от Франции.
Я нетерпеливо кликнул:
— Консейль!
Консейль — это мой слуга, очень преданный мне парень, который сопровождал меня во всех моих путешествиях и странствованиях. Я его очень любил, и он платил мне взаимностью. Честный фламандец, существо флегматичное по природе, исправный и аккуратный из принципа, усердный по привычке, он никогда не изумлялся и не смущался никакими внезапными и неожиданными поворотами и проделками судьбы, был ловок в любой работе, способен ко всякому делу и, вопреки своему имени[7], никогда не давал советов, даже тогда, когда их не спрашивали.
Консейль постоянно вращался в кругу нашего ученого мирка при ботаническом саде и кое-чему научился. Он стал у меня знатным специалистом по части классификации естественной истории и с быстротой акробата пробегал всю лестницу отделов, групп, классов, подклассов, отрядов, семейств, родов, видов и разновидностей. Но его познания на этом и останавливались. Классифицировать — в этом была его жизнь, дальше он не шел. Он был силен в теории классификации, но в практике слаб и, полагаю, не сумел бы отличить беззубого кита от кашалота. И, однако, какой честный и славный человек!
Уже десять лет Консейль следовал за мною всюду, куда только наука меня не увлекала. Я не слыхал от него ни единой жалобы на продолжительность или на трудность путешествия, никогда он не только не отказывался, но даже не возражал ехать со мной в Китай, или в Конго, или в любую другую даль. Он был наделен отличнейшим здоровьем, которое защищало его от всяких неудобств, перемены климата и тому подобного, крепкими мускулами и, казалось, полным отсутствием нервов.
Этому парню было тридцать лет, возраст его относился к возрасту его господина как пятнадцать к двадцати. Да простится мне, что я сообщаю этим сложным оборотом, что мне было сорок лет! Но у Консейля был один недостаток: он был отчаянным формалистом и говорил со мной не иначе, как в третьем лице, и величал меня «честью», что подчас сильно меня раздражало.
— Консейль! — повторил я, торопливо принимаясь за сборы в плавание.
Я, конечно, был совершенно уверен в преданности Консейля. Я обыкновенно даже и не спрашивал его, желает ли он отправиться со мной в такое-то странствие. Но теперь речь шла об экспедиции, которая могла затянуться на долгое время, о предприятии очень рискованном, о преследовании чудовища, которое способно пустить корабль ко дну, как ореховую скорлупку. Тут было над чем призадуматься даже самому хладнокровному и невозмутимому человеку на свете!
Что-то скажет Консейль?
Я крикнул в третий раз:
— Консейль!
Консейль явился.
— Их честь изволили звать меня? — сказал он, входя в комнату.
— Да, я звал… Собирай меня в путь, дружище, собирайся сам. Мы отплываем через два часа.
— Как будет угодно их чести, — отвечал спокойно Консейль.
— Нельзя терять ни минуты. Укладывай в чемодан все мои дорожные принадлежности, платье, рубашки, носки, бери всего побольше — как можно побольше, — не считай, да поскорее, поскорее!
— А коллекции их чести?
— Мы займемся ими после.
— Как же это? Архиотериумы и ракотериумы, ореодоны… — Они останутся здесь, в гостинице.
— А живая индийская свинка их чести?
— Ее будут кормить, пока мы в отлучке. Да притом я распоряжусь, чтобы весь наш зверинец переслали во Францию.
— Так мы не в Париж едем? — спросил Консейль.
— О, разумеется… — отвечал я уклончиво, — разумеется… только нам придется сделать небольшой крюк… — Какой будет угодно их чести.
— О, это крюк пустячный! Мы только несколько обогнем… обогнем прямую дорогу — вот и все. Мы отплываем на «Аврааме Линкольне».
— Как их чести заблагорассудится, — отвечал безмятежно Консейль.
— Ты знаешь, мой друг, что дело идет о чудовище… о знаменитом нарвале. Мы очистим от него моря! Автор сочинения о тайнах морских глубин, в двух томах, in quarto, не может отказаться… не может не сопровождать капитана Фаррагута! Это предприятие славное, но… но и опасное! Сам не знаешь, куда идешь. Чудовища эти могут быть очень капризны… Но мы все-таки отправимся. У нас капитан хоть куда.
— Если их честь поплывут, так и я поплыву, — отвечал Консейль.
— Ты подумай хорошенько. Я от тебя ничего не хочу скрывать. Это будет такое путешествие, из которого не всегда воз вращаются!
— Как их чести будет угодно.
Через четверть часа наши чемоданы были готовы. Консейль быстро уложил вещи, и можно было поручиться, что он ничего не забыл, ничего не упустил из виду: этот парень так же хорошо классифицировал рубашки и платье, как птиц и млекопитающих.
