Как только все это было разложено, незнакомец сейчас же подошел к окну и принялся за работу, нисколько не заботясь о разбросанной всюду соломе, потухшем камине, оставшемся на дворе ящике с книгами, чемоданах и прочем багаже, отправленном наверх.
Когда мистрисс Галль принесла ему обедать, он был уже так погружен в занятия, что сначала и не заметил ее. Она смела солому и с некоторым ожесточением, которое объяснялось состоянием пола, поставила на стол поднос с посудой. Тут только незнакомец слегка повернул к ней голову и тотчас опять отвернулся, но она успела заметить, что очков на нем не было, — они лежали на столе рядом и ей показалось, что глазные впадины у него удивительно какие глубокие. Он тотчас надел очки и повернулся к ней лицом.
Мистресс Галль только что хотела пожаловаться на заваленный соломой пол, но незнакомец предупредил ее.
— Прошу вас не входить не постучавшись, — сказал он тоном неестественного раздражения, по видимому, особенно ему свойственного.
— Я стучалась… да должно быть…
— Может быть, вы и стучались, но в моих исследованиях, в моих чрезвычайно важных и необходимых исследованиях, малейший перерыв, скрип двери… Я должен просить вас…
— Конечно, сэр. Вы ведь можете запирать двери, если вам угодно. Во всякое время.
— Это мысль хорошая.
— А солома-то, сэр. Если осмелюсь заметить…
— Не зачем. Если солома вам мешает, поставьте ее в счет.
И он пробормотал про себя что-то очень похожее на ругательство.
Стоя против мистресс Галль с вызывающим и сдержанно разъяренным видом, с пузырьком в одной руке и пробирной трубкой в другой, незнакомец производил такое странное впечатление, что мистресс Галль просто испугалась. Но это была женщина решительная.
— В таком случае я бы желала знать, сэр, что вы считаете…
— Шиллинг, поставьте шиллинг. Шиллинга довольно?
— Будь по-вашему, — сказала мистресс Галль, развертывая и расстилая на столе скатерть. — Если вам так удобно, то, конечно…
Незнакомец отвернулся и сел, закрывшись воротником пальто.
До самых сумерек проработал он взаперти и, по свидетельству мистрисс Галль, большею частью, совершенно беззвучно. Но один раз послышался будто толчок, зазвенели бутылки, точно пошатнулся стол, потом задребезжало стекло посуды, которую бешено швыряли об пол, и заходили взад и вперед по комнате быстрые шаги.
Боясь, что что-нибудь не благополучно, и мистресс Галль подошла к двери и стала прислушиваться, но постучать не решилась.
— Не могу продолжать, — говорил он, как в бреду, не могу продолжать! Триста тысяч! Четыреста тысяч! Какое громадное количество! Обмануть! На это может уйти вся моя жизнь. Терпение… Ну его, терпение! Дурак, дурак!
Из буфета донесся стук гвоздей по каменному полу, и мистресс Галль очень неохотно удалилась, не дослушав конца монолога. Когда она пришла назад, в комнате было снова тихо; только поскрипывало иногда кресло да звякала бутылка. Все было кончено; незнакомец снова принялся за работу.
В сумерки, когда она принесла ему чай, она увидела в углу, под зеркалом, кучу битого стекла и кое-как вытертое золотистое пятно на полу. Она указала на них незнакомцу.
— Поставьте в счет! — рявкнул он. Ради самого Бога, не приставайте ко мне! Если что-нибудь окажется испорченным; поставьте в счет.
И он продолжал отмечать что-то в лежавшей перед ним тетрадке.
* * *
— Я имею тебе кое-что сообщить, — сказал Фиренсайд таинственно.
Дело было под вечер, и приятели сидели в маленькой айпингской распивочной.
— Ну? — спросил Тедди Генфрей.
— Насчет этого молодца, о котором ты все толкуешь, того самого, что укусила моя собака. Ну-с, так вот что: молодец-то черный по крайней мере ноги. Я видел в дыру на панталонах и в дыру на перчатке. Поглядел, — думал, там будет просвечивать этакое, в роде как розовое. Ах нет, ничуть не бывало, чернота одна. Говорю тебе, он черный, вот как моя шляпа.
— Господи Иисусе Христе! — сказал Генфрей. — Очень что-то чудно все это. Ведь нос-то у него — самый, что ни на есть, розовый!
— Знаю, — сказал Фиренсайд. — Так-то оно так. А знаешь, что я думаю? Вот что: парень-то пегий, Тедди. Кое-где черный, кое-где белый, — пятнами. И ему это конфузно. Должно, он — помесь какая-нибудь; а кровь-то вместо того, чтобы смешаться, пошла пятнами. Я и прежде слыхал, что это бывает. А с лошадьми так случается постоянно. Кто ж этого не знает!
IV
Мистер Косс беседует с незнакомцем
Чтобы дать понятие читателю о странном впечатления, которое произвел незнакомец, я довольно подробно описал обстоятельства его приезда в Айпинг. Но, кроме двух несколько загадочных эпизодов, все последующее его пребывание в гостинице, вплоть до удивительного дня праздника в клубе, может быть изложено весьма кратко. Не раз бывали у него стычки с мистресс Галь по поводу разных хозяйственных вопросов, но он всегда выходил победителем из этих стычек посредством предложения лишней платы — всегда вплоть до конца апреля, когда начали обнаруживаться у него первые признаки безденежья. Галлю он не нравился, и Галль при всяком удобном случае говорил о желательности от него избавиться; но эта антипатия выражалась, главным образом, в очень явном старании скрыть ее и избегать, по возможности, встречи с жильцом.
— Погоди до лета, — рассудительно советовала мистресс Галль, — погоди, пока не начнут съезжаться живописцы, тогда посмотрим. Что он дерзок немножко — это, пожалуй, правда: но что по счетам платит — аккуратно, это все-таки ним остается, что там не говори.
Незнакомец не ходил в церковь и ничем не отличал воскресенья от прочих дней, даже одевался одинаково. Работал он, как казалось мистресс Галль, очень внимательно: иные дни сходил вниз рано и занимался без отдыха, другие — вставал поздно, ходил взад и вперед по комнате, целыми часами ворчал что-то себе под нос, курил или спал в кресле, перед камином. Никаких сообщений с внешним миром за пределами деревни у него не было. Настроение попрежнему изменялось беспрестанно; но, по большей части, он вел себя как человек, которого раздражают и мучат невыносимо, и раза два в припадках страшного бешенства принимался все вокруг себя швырять, рвать и разбивать. Привычка его тихонько разговаривать с собою все усиливалась, но, сколько ни прислушивалась мистресс Галль, она решительно ничего не могла понять из его слов.
Днем он выходил редко, но в сумерках гулял, закутанный так, что его совсем не было видно, — все равно, было ли на дворе тепло или холодно, — и выбирал для этого самые уединенные дорожки и самые тенистые места. Два-три раза его выпученные очки и призрачное, забинтованное лицо под навесом шляпы с неприятной внезапностью появлялись из темноты возвращавшимся домой рабочим, а Тедди Генфрей, пошатываясь, выходивший однажды из трактира в десятом часу вечера, был перепуган постыднейшим образом черепообразной головою (шляпу незнакомец нес в руке), неожиданно озаренной отворившейся дверью трактира. Ребятам, видавшим его под вечер, снился бука, и трудно определить, чье отношение было враждебнее: его ли к ним или их к нему, — антипатия была обоюдная и очень сильная.
