В его теле была стихийная целесообразность — как и у всех остальных обитателей этого мира. Грудь была широкой, это правда, как ворота, но не было красивых мощных выпуклых мышц, широких плеч, стройности тела, красоты линий фигуры. Тело моего отца было воплощенной силой, силой без красоты, свирепой, исконной силой, созданной, чтобы хватать, бить, разрывать и уничтожать.
У него были худощавые бедра, кривые, тощие и волосатые ноги. Фактически, ноги моего отца были скорее руками. Они были искривлены и бугристы, и столь же походили на мои или ваши ноги как копыта откормленного бычка напоминают изящные ножки красавицы. Я припоминаю, что он не мог наступать поверхностью всей стопы, потому что это была цепкая нога, скорее рука, чем нога. Большой палец ноги, вместо того чтобы находиться на одной линии с другими пальцами, был оттопырен как большой палец руки, и это позволяло ему хватать ногами. Но именно из-за этого он не мог ступать на подошву ноги.
Но, для оседлавших ветку над стадом диких кабанов, меня и моей матери, его внешность и манеры были вполне привычны, когда он несся по деревьям, прыгая с ветки на ветку. Сейчас, когда я пишу эти строки, он стоит у меня перед глазами — качающееся на деревьях, четырехрукое, волосатое существо, воющее в гневе, замолкающее на мгновение, чтобы ударить себя в грудь крепко сжатым кулаком, бесстрашно прыгающее на десять-пятнадцать футов с ветки на ветку на огромной высоте, безошибочно угадывая путь в лесной чаще.
И пока я смотрел на него, я почувствовал в самой глубине своего естества, каждым своим мускулом как волна острого желания также лететь сквозь деревья охватывает меня и одновременно с этим я понял, что когда-нибудь стану таким же как он. А почему бы и нет? Маленькие мальчики наблюдают как их отцы машут топорами и валят деревья и понимают, что когда-нибудь и они тоже будут взмахивать топорами и рубить деревья. Также и со мной. Жизнь, что была во мне, была создана, чтобы делать тоже, что делал мой отец, и она таинственно и горделиво нашептывала мне о воздушных тропах и полетах над лесом.
Наконец мой отец присоединился к нам. Он был чрезвычайно зол. Я помню как он оскалился, когда смотрел вниз на кабанов. Он рычал как собака, и я помню, что его глазные зубы были большие, как клыки, и что они произвели на меня большое впечатление. Своим поведением он только привел кабанов в еще большее бешенство. Он рвал прутья и маленькие ветки и бросал их вниз в наших врагов. Он даже повисал на одной руке, в опасной близости от них, и дразнил их, в то время как они скрежетали клыками в бессильном гневе. Не удовлетворившись этим, он отломил толстую ветку, и, держась рукой и ногой, тыкал ею в бока, приведенных в бешенство животных, и бил их по мордам. Излишне говорить о том, что я и моя мать с наслаждением наблюдали за этим зрелищем.
Но даже самое приятное занятие рано или поздно наскучивает и в конце концов отец со злым смехом понесся по деревьям. Мои честолюбивые мечты сразу испарились, и я, оробев, крепко прижался к матери, а она вскарабкалась вверх и понеслась над бездной. Я помню, как ветвь сломалась под тяжестью ее тела. Она совершила огромный прыжок и под треск дерева меня охватило вызывающее отвращение чувство падения нас обоих. Деревья и солнце, играющее лучами на шелестящих листьях, исчезли из моих глаз. Образ моего отца, резко остановившегося, чтобы посмотреть в чем дело, стал расплываться и все погрузилось в темноту.
В следующее мгновение я прихожу в себя на своей застеленной чистым бельем кровати, весь в поту, меня бьет дрожь и тошнит… Окно было открыто и прохладный воздух задувал в комнату. Спокойно горела ночная лампа. И я понимаю, что дикие кабаны не добрались до нас, и что мы не разбились, иначе меня бы здесь не было сейчас — через тысячи веков, и я не мог вспоминать происходившее.
А теперь на мгновение поставьте себя на мое место. Побудьте недолго в моем ласковом детстве, проведите ночь рядом со мной, представьте себе что это вы видите во сне такие непостижимые ужасы.
Поймите, ведь я был всего лишь ребенок. Я никогда не видел диких кабанов. Я и домашних-то свиней не видел. Самое близкое касательство к свиньям, какое я пережил, был бекон, поджаренный к завтраку на собственном сале. И одновременно с этим, реальные как сама жизнь кабаны, проносящиеся в моих снах, и я со своими невообразимыми родителями перелетающий с дерева на дерево.
Может ли теперь вас удивить то, что я был испуган, что меня угнетали мои проникнутые кошмарами ночи? Я был проклят. И хуже всего было то, что я боялся об этом рассказывать. Не знаю почему, но я испытывал чувство вины, хотя сам не знал в чем моя вина. Вот так долгие годы я страдал молча пока не стал взрослым и не узнал в чем же причина моих видений.
Есть одна странность в моих доисторических воспоминаниях. Это — неопределенная временная последовательность. Я не всегда знаю порядок событий — вернее, сколько лет отделяют одно событие от другого — год, два, четыре или пять. Я могу только грубо определить отрезок времени, сообразуясь с изменениями во внешности и занятиях моих соплеменников.
Кроме того, я могу применить логику к различным событиям. Например, нет никакого сомнения в том, что моя мать и я были загнаны на дерево дикими кабанами, мчались по деревьям, а потом падали, задолго до того как я познакомился с Вислоухим, ставшим потом моим закадычным другом. И то, что в период между двумя этими событиями, я должен был покинуть свою мать является всего лишь логическим умозаключением.
Я не могу вспомнить о своем отце ничего кроме того, что уже рассказал. Никогда за все последующие годы он больше не появился. Из того, что я знаю о тех временах, единственное возможное объяснение в том, что он погиб вскоре после приключения с дикими кабанами. Нечего и говорить о том, что это была неестественная смерть. Он был полон сил и только внезапная и насильственная смерть могла забрать его. Но я не знаю обстоятельств его ухода — утонул он в реке, или был проглочен змеей, или закончил жизнь в желудке тигра — старого Саблезуба, лежит за пределами моих знаний.
Насколько я понимаю, я помню только то, что видел своими собственными глазами в те доисторические времена. Если моя мать и знала как погиб мой отец, она никогда мне не рассказывала. Вообще-то я сомневаюсь, было ли в ее словаре достаточно слов, чтобы выразить это.
Считается, что в те времена словарный запас человека возможно не превышал тридцать или сорок звуков.
Я называю их ЗВУКАМИ, а не СЛОВАМИ, потому что это и были, скорее всего, именно звуки. Они не имели определенного значения, не различались прилагательные и наречия. Эти части речи еще просто даже не были изобретены. Вместо определения существительных или глаголов с помощью прилагательных и наречий, мы уточняли звуки интонацией, изменениями их долготы и высоты, замедлением и ускорением их произнесения. Продолжительность произнесения определенного звука оттеняла его значение.
