– Слушай, я у тебя посмотрю? Чем черт не шутит…
Только тут я понял, что дело серьезное. И пока Гриша под насмешливым взглядом Герчика копался в моем архиве, пока что-то листал и переставлял с места на место, я, как идиот, сидел над протоколами некого давнишнего заседания, даже подчеркивал кое-что, хмурился, изображая сосредоточенность, делал выписки, снова что-то подчеркивал, но при всей этой деятельности не улавливал ни единого слова.
А когда Гриша, наконец, от нас отвязался, на прощание с досадой пробормотав, что, хрен его знает, чем приходится заниматься, я прошел в закуток, где были свалены документы Комиссии, и под монографиями по истории тюрков далеко не сразу раскопал эту папку. Кстати, действительно серую, с полустертыми карандашными буквами на лицевой стороне.
Лучше бы, конечно, я тогда этого не делал. То, что находилось в папке, как выяснилось, заключало в себе не просто секретную, особо секретную, сверхсекретную документацию. Не таинственные, но вполне обычные ужасы, имеющиеся у любого правительства. Не обман и не лицемерие власти, хотя трактовать это можно было и так. Прежде всего оно заключало в себе жизнь Герчика. И еще жизни многих людей, о которых я тогда даже не подозревал. Ей действительно было бы лучше оставаться в архивах Комиссии – переехать в запасники, через какое-то время быть списанной, затеряться, в конце концов, среди бумажного хлама. Может, и не выползло бы тогда на свет то жуткое, с чем мне теперь приходится существовать – эти порождения темноты, эта сумрачная изнанка вселенной. Но в те дни я об этом, разумеется, не догадывался, и поэтому довольно-таки небрежно бросил папку в портфель, щелкнул замками, предупредил Герчика, что сегодня уже не вернусь, и, как сейчас помню, усталой неторопливой походкой направился к остановке автобуса. Был как раз час пик, тысячи москвичей хлынули с предприятий и из учреждений, меня толкали, плескалось море дряблых физиономий, чувствовалась всеобщая озабоченность предстоящими выходными, все спешили, протискивались куда-то, обгоняли меня, и никому даже в голову не могло прийти, что я несу с собой бомбу огромной разрушительной силы.
Сам я об этом тоже еще не догадывался. Я открыл папку около десяти часов вечера и сначала, быстро просмотрев содержимое, решил, что – это бред сивой кобылы. Я был даже готов смеяться над своими дневными страхами. Ну не может же подобной нелепостью интересоваться такой человек, как Гриша Рагозин. Вероятно, он все же искал что-то другое. Но чем дальше я вчитывался в выцветшие, ломкие документы, чем прочнее, дополняя друг друга, связывались они в единую логическую картину, чем яснее звучали голоса очевидцев, возникающие из прошлого, тем я отчетливей понимал, что от этой папки так просто уже будет не отмахнуться, и что это либо чудовищная невероятная и дикая ложь либо точно такая же чудовищная невероятная и дикая правда. И теперь от меня зависит будет ли эта правда (ложь) явлена миру.
А когда, наверное, уже часа в три ночи я, наконец, поднял голову и сквозь распахнутое окно увидел сад в мертвенном лунном свете: серебряные ломкие яблони, черноту малины, вспученную над дорожкой, опустившийся почти до соседней крыши яркий холодный месяц, то немедленно закрыл рамы и до упора повернул оконные шпингалеты. А потом тщательно, как при затемнении, задернул плотные шторы.
Я не хотел оставлять ни одной щели в ночь, потому что это была не ночь, а нечто совсем иное. Теперь я знал все, и мне стало по-настоящему страшно.
Утром же меня огорошил Герчик. Потирая от удовольствия руки, морща лоб и вздергивая светлые брови, иронически улыбаясь и вообще всем видом своим изображая причастность, он, чуть ли не подмигивая мне, сообщил, что дома у него тоже был обыск, тоже тщательный, и работали, по всей видимости, тоже профессионалы.
– Знаете, шеф, как я их вычислил? Как в шпионском романе: приклеил паутинки между отдельными книгами. А вчера возвращаюсь к себе – нет паутинок. Интересно, что мы там такое раскопали?..
Он ждал ответа, но вместо ответа я сухо предупредил, что если мне будет звонить некий Рабиков, то меня надо звать сразу, немедленно, где бы я в это время ни находился. Хоть на голосовании в Верховном Совете, хоть в кабинете у Президента.
– Александр Михайлович!.. – обиженно протянул Герчик.
Отвернулся и с видом мученика уткнулся в экран компьютера. Он был, разумеется, прав. Происходило нечто загадочное, а от него скрывали, как от мальчишки. У него даже губы задрожали от разочарования.
– Я набрал ваш отчет. Могу распечатать…
Несколько мгновений я колебался, но с Герчиком мы работали уже три года. Он единственный, кто остался из моей первоначальной команды. Может быть, чересчур порывистый, но надежный. Я ему доверял. И поэтому, открыв «дипломат», выложил на стол проклятую папку.
– На, ознакомься…
Герчик выразительно пожал плечами.
– Я вовсе не претендую…
– Ладно, не выпендривайся, – сказал я.
Терзал он ее, наверное, часа полтора – цыкал, хмыкал, недоверчиво кривил рот, ерзал на стуле, делал загадочные пометки на отдельном листочке, а когда закончил, всем телом повернулся ко мне и, неопределенно сморщившись, заключил:
– Этого не может быть.
– «Потому что этого не может быть никогда», – процитировал я.
– Я в это не верю, – сказал Герчик.
И буквально в ту же секунду раздался телефонный звонок.
Удивительно, что мы оба сразу поняли, кто звонит. Герчик посмотрел на меня, я – на него, пауза затянулась, грянул второй звонок и я, будто что-то живое, схватил трубку.
Звонил, разумеется, Рабиков. Он не стал тратить время и спрашивать, кто говорит, он не поздоровался и в этот раз не счел нужным назваться, он не полюбопытствовал даже, успел ли я прочесть его папку. Он просто сказал, что на днях послал мне письмо – на официальный адрес, ознакомьтесь, Александр Михайлович. Было бы желательно не опаздывать. Все, до свидания.
И сейчас же затытыкали гудки отбоя.
Герчик глядел на меня, как на ожившую статую. Его сплетенные пальцы хрустнули.
– Почту! – потребовал я.
Письмо действительно было. Состояло оно всего из одной фразы: «Место – минус семь остановок, время – через полчаса после контакта по телефону». Подпись – Рабиков. Обратные данные, конечно, вымышленные.
– Александр Михайлович, возьмите меня с собой, – умоляюще попросил Герчик.
Разумеется, с собой я его не взял. Это слишком напоминало детективные сериалы, транслирующиеся нынче по телевидению: язва взяточничества, кейсы, набитые долларами, махинации власти, тщательно скрываемые чиновниками, честный сотрудник полиции, сражающийся против мафии. Только в случае с нами ощущался какой-то совсем иной привкус. Разбираться, что это за привкус мне было некогда. До вокзала (минус семь остановок от Лобни) я добрался действительно через полчаса. Рабиков меня уже ждал – вынырнул из толпы, будто материализовался, на ходу бросил: "Быстрее, Александр Михайлович, не отставайте! – устремился к неброской двери, на которой было написано: «Багажное отделение». В пыльном свете давно не протираемых лампочек дорогу нам попытался загородить некто в форме.
