«В земле есть звезды, — подумал он. — Если бы кто-нибудь знал, как их увидеть».
Не умея обращаться с киркой, он хорошо разбирался в машинах. Они восхищались его умением и принесли ему инструменты. Он починил насосы и лебедки; он подвесил на цепи лампу для Малыша Пера, работающего в длинном узком тупике, с рефлектором из жестяной коробки из-под свечей, разрезанной и разогнутой в лист и полированной мелкой каменной пылью и овчиной с подкладки его куртки.
— Это чудо, — сказал Пер. — Как днем. Только, находясь сзади меня, она не гаснет, когда воздух становится плохим и не указывает мне, что я должен возвращаться и отдышаться.
Дело в том, что рудокоп мог продолжать работу в узком забое только некоторое время после того, как свеча погасла от недостатка кислорода.
— Вы должны быть оснащены воздуходувными мехами в таких местах.
— Что, как в кузнице?
— Почему бы нет?
— Ты когда-нибудь поднимаешься на травку, по ночам? — спросил Ханно, гладя задумчиво на Геннара. Ханно был меланхоличный, задумчивый, отзывчивый парень. — Просто чтобы оглядеться кругом.
Геннар не ответил. Он пошел помогать Брану крепить; рудокопы выполняли все виды работы, которые когда-то выполнялись бригадами крепильщиков, землекопов, сортировщиков и другими.
— Он смертельно боится покинуть шахту, — тихо сказал Пер.
— Даже чтобы увидеть звезды и глотнуть воздуха, — сказал Ханно, как будто он все еще разговаривал с Геннаром.
Однажды ночью астроном выложил все содержимое своих карманов и посмотрел на то, что находилось в них с той ночи пожара в обсерватории: предметы, которые он поднял в те часы, часы, которые он теперь не смог бы вспомнить, те часы, когда он шел ощупью и спотыкаясь в дымящихся обломках, ища… ища то, что он потерял. Он больше не думал о том, что он потерял. Это таилось в его мозгу под толстым шрамом, шрамом от ожога. В течение длительного времени этот шрам в его мозгу не давал ему понять природу предметов, которые теперь выстроились перед ним на пыльном каменном полу шахты: комок бумаг, все исписанные с одной стороны; круглый кусочек стекла или кристалла, металлическая трубка, прекрасно обработанное деревянное зубчатое колесо; немножко согнутой черненой меди с вытравленными красивыми линиями, и так далее, кусочки, обломки, обрывки. Он положил бумаги обратно в карман, не пытаясь даже разъединить хрупкие полуобгорелые листки и разобрать красивый почерк. Он продолжал глядеть на все эти предметы и машинально подбирать и рассматривать другие, особенно кусочки стекла. Это, он понял, был окуляр его 10-дюймового телескопа. Он сам положил линзу на землю. Когда он поднял ее, то держал очень осторожно, за ребрышки, чтобы выделения его кожи не попортили стекла. Наконец он начал ее тщательно полировать, используя для этого кусок замечательной овечьей шерсти от своей куртки. Когда она стала чистой, он поднял ее и поглядел на нее и сквозь нее во всех направлениях. Его лицо было спокойно и полно решимости, его светлые, широко поставленные глаза смотрели в одну точку.
Наклоненная в его пальцах телескопическая линза отражала пламя лампы в одну яркую крошечную точку около края и, по-видимому, ниже закругления забоя, как если бы линза выхватила там звезду из многих сотен ночей, в течение которых она была обращена к небу.
Он заботливо завернул линзу в кусочек шерсти и сделал для нее место в каменной нише с помощью трутницы. Затем он осмотрел один за другим все остальные предметы.
В течение следующих недель рудокопы меньше видели своего беженца, пока они работали. Он был занят важным делом: исследованием пустынных восточных районов шахты, сказал он, когда они спросили его, что он делал.
— Зачем?
— Делаю изыскания, — сказал он с короткой, вздрагивающей улыбкой, которая сразу сделала его очень похожим на сумасшедшего.
— О, парень, что ты знаешь об этом? Она там вся выработана. Серебра нет; на востоке не найдено ни одной жилы. Ты, может быть, найдешь немножко бедной породы или жилу оловянного камня, но ничего, ради чего стоило бы копать.
— Как ты узнаешь, что есть в земле, в камнях под твоими ногами, Пер?
— Я знаю приметы, приятель. Кто их знает лучше?
— Но если приметы спрятаны?
— Значит, и серебро спрятано.
— А, если ты знаешь, что оно там, если ты узнал, где копать, если бы ты мог заглянуть внутрь камня. А что еще там есть? Ты находишь металл, потому что ты ищешь его и копаешь ради него. Но что еще мог бы ты найти, глубже, чем шахта, если бы ты искал, если б ты знал, где копать?
— Камень, — сказал Пер. — Камень, камень и камень.
— А потом?
— А потом? Адский огонь, насколько я знаю. Что же еще, если становится все жарче по мере того, как шахта становится глубже? Как говорят, все ближе и ближе к аду.
— Нет, — сказал астроном ясно и твердо. — Нет. Под камнями нет ада.
— Что же тогда ниже всего этого?
— Звезды.
— А, — сказал рудокоп смутившись. Он взъерошил свои жесткие всклокоченные волосы и засмеялся. — Это трудный вопрос, — сказал он и стал разглядывать Геннара с жалостью и восхищением. Он знал, что Геннар сумасшедший, но степень его сумасшествия была для него новой вещью, и восхитительной. Когда ты их найдешь, звезды?
— Если бы я знал, как искать, — сказал Геннар так спокойно, что Пер не смог ответить, а поднял свою лопату и вновь принялся загружать тележку.
Однажды утром, когда шахтеры спустились вниз, они застали Геннара спящим, завернувшись в шерстяной плащ, который граф Борд дал ему, и увидели около него странный предмет, невиданное хитроумное приспособление, сделанное из серебряных трубочек, оловянных стоек и проволоки, оторванных от старых раструбов шахтерских ламп, части ручки от кирки, заботливо вырезанной и подогнанной, деревянных шестеренок, кусочка мерцающего стекла. Это был непонятный, импровизированный, искусный, хрупкий, замысловатый инструмент.
— Что это за дьявольщина?
Они смотрели друг на друга и внимательно разглядывали вещь. Свет от их ламп сфокусировался на ней, желтый луч иногда скользил по спящему человеку, когда то один, то другой поглядывал на него.
— Он сумасшедший, это точно.
— Абсолютно.
— Ну и что?
— Не трогай это.
— И не собирался.
Разбуженный их голосами, астроном сел. Желтый пучок лучей делал его лицо белым пятном в темноте. Он протер глаза и приветствовал их.
— Что это будет, приятель?
Казалось, он разволновался и смутился, когда увидел предмет их любопытства. Он положил руку, как бы защищая его, а сам еще некоторое время смотрел на него, будто не узнавая. Наконец, хмурясь, он сказал шепотом:
