Стены как только жили и строились, так были очень друг другу близки, но меж собой установили на раз и с тех пор блюли строгий зарок – параллель. Как сойдутся ведь где долгие стены, то кому от того жить легко? Острый угол и нехорошо… Вот и шли всегда улицами стены только лишь рядом, не трогая суть ближайшего существования существованьем своим. Одна же… Одна… то была и не стена даже! Так, тьфу! Забор, может быть?.. Может быть и забор… Но со всеми на стенность претензиями: высота-рост, крепость, паутина из трещин по штукатурке старой и то. Но ведь если стена, то зарок-параллель? А? Как же так? Да так как-то вот… Эта стена хотела плевать на все законы нагорожённого города: она росла поперёк! Очень мало кто уважал за это её, но казалось и что мало ей дела до самых основ уважения – сама она не уважала ничто. И подобно коварному замыслу, произрастающему в обыденности на сухой и безветренной пустоте, произрастал у поперёк-стены возлелеиваемый единственно ею глухой, беспросветный тупик…
Йён не сразу поняв. Что тупик. А поверил вот сразу – это по нашему! Не век же, в конце-то концов-то, хромать. Позапыхался уж ведь вон давно, а отдых всё не наставал. Теперь вот. Хоть немного покоя в тиши. Он остановился незадолго до той стены и так пошёл, будто на роздыхе. Не стал оборачиваться и сразу смотреть: быть может готовился у себя внутри, а может быть просто уже насмотрелся-устал на всех них – да и то правда, ведь встречались не раз! Да чего уж там…
«Добегался?», спросил команданте внутренней его жизнеметрической психлечебницы.
«Умрёшь свободным, вместе со мной!..», напомнил боевому товарищу йён и пощупал в кармане бережно сложенный шиш.
– Stay, Hungry! – топот позади резко оборвался, и к ним при виде тупиковой стены похоже вернулось их обычное в работе чувство юмора.
Они шли теперь не быстрее йёго и скоро их путь прекратился вместе с его путь-дорогой к серой сырой стене. Йон с хитрецой заглянул на них сразу на всех с-за плеча, будто ешщё проверял – все ли здесь, все ли пришли? Порядок был, все на месте, он пошевелил в кармане настораживающимся шишом...
– Руки на голову, Hei! – они были внимательны в работе, но не проницательны в жизни: они не смогли отличить пусть и красиво сложенную, но обыкновенную в своей поражающей силе дулю от необыкновенной по осколочной силе ручной гранаты.
Он же не стал их слушаться и зачем-то разубеждать: в последний свой миг он решил твёрдо для себя, что теперь уже точно достаточно, и йён больше не слушается никого!.. Дал ещё полуоборот. К ним. Они встревожились…
– Лэсси, положи руки на голову! – резким криком надорвали они ещё раз тишину и попросили его.
Но он лишь сжал крепче взведённый свой шиш и уже не смотрел на них. Его куда больше занимало покрытое облаками, как мягким серым пушным одеялом, его вечернее небо. Подумалось, что когда облака, то всё-таки солнышку не так больно уходить спать, и (это самое главное!..) красный закат не бывает и не обжигает совсем ведь глаза…
– Лаэрт, не шути! – позади прекращалось терпение. – Я не знаю что там у тебя в кармане и на уме, но если ты не достанешь сейчас очень медленно и спокойно руку из штанов, то ты под снайперским прицелом уже и мне остаётся лишь зачитать тебе приговор! Сдохнешь, как собака ведь…
Йён обернулся полностью. Голос чем-то знакомый. Простите, это ль не вы уговаривали меня так часто и весело – жить? Похоже я согласен, я буду, но…
– Псих ненормальный, весёлая музыка, слухай тогда…
Все приговоры зачитываются одинаково медленно и скучно; и поэтому йён слухал так, в пол уха, для проформы лишь; а по всему позакутанному в ожидании небу йён всё же высматривал, и высматривал, и высматривал хоть какой самый малый пусть, но обнажённый клочок... «Виновен во многом… (слова зашелестели в сером воздухе подобно возвращающейся по гальке берега пене морской волны. Он не отвлекался от неба и поэтому очень многое пропускал, хотя хотел бы пропустить сразу всё) …В том, что удрал и в том, что убежать не сумел… …В том, что собирал по площадям и пристрастиям камни и неизвестно сейчас – то ли камень в руках у тебя, то ли злая лимонка-гранат… В том, что камни ты эти разбрасывал где попало и, возможно, сейчас думал кинуть одним из них в нас... («О чём это они? О любви? Ах, да, вот и о любви…», он засунул и вторую руку в карман, но творить из неё уже ничего им не стал) …Виновен в любви к нашим врагам, как, впрочем, и к врагам наших врагов… (Ему вдруг показалось – вот-вот! Небо в одном месте было как будто чуть светлей и надолго заворожило его самой возможностью нечаянного обнажения. Когда он очнулся они несли какой-то вздор!..) …Зевс настаивает на том, что огня у него ты не брал и обошёлся собственными ресурсами. Ты же сам – ему в пику лишь! – категорически и не раз заявлял о том, что украл огонь не только у Зевса, но и у всех, у кого только можно было украсть. Это или обман или нехорошо… («Ага, у них тут украдёшь! Сами чего хочешь сопрут!..», он подмигнул одним глазом зачитывающему приговор, которого со дня знакомства дразнил «главврачом», а другим глазом с лёгкой укоризной прищурился на предательское не желающее раздеваться небо, а потом улыбнулся уже для себя: «А у меня кажется всё-таки получилось…») …Ты обвиняешься в тотальном непонимании даже простейших основ мироустройства. Реки пролитых о тебя наших крови и любви натолкнулись лишь на полнейшее невосприятие и внутреннее отторжение. Ты не понял. И в ответ попытался применить своё собственное оружие массового поражения, которое ты то ли из присущей тебе злой иронии, то ли из других каких побуждений, но наименовал ничем иным, как Любовью. Количество жертв этого жестокого психотронного воздействия на данный момент просто уже не поддаётся учёту… (Да с любовью он на самом деле погорячился, но он же всегда это и прекрасно понимал, и столь извинительно обещал больше не быть при каждом удобном случае!) …Ты смеялся. Ты смеялся всегда. Над нами и над нашими безуспешными попытками предпринять что-то по выявлению если не твоего местонахождения, то хоть самого факта существования. Ты смеялся над нашими телами и над нашими душами, над нашим разумом и над нашим безумием. Более того, ты заражал своим вирусоподобным смехом всех своих скоропалительных приспешников и на данный момент этот вирус представляет ещё одну действительную опасность для безмятежного образа жизни нашего мира… («Я больше не буду!», вздохнул он, обращаясь к смеющемуся над ним небу, и чуть заметно улыбнулся…) …Экспрессивная часть приговора. Как же ты здесь всех нас достал!!! Белых и чёрных, женщин и мужчин, правых и левых, теистов и атеистов, нацистов и коммунистов, сионистов и антисемисиистов…; дальше сам продолжишь уже по желанию, потому как ведь знаешь – караул о тебя тут устал! Лицемерная помощь слабейшему, который при твоём прямом участии тут же превращался в сильнейшего и превращал честный бой в жалкое подобие фарса странствующих комедиантов. Негры не любят тебя за политкорректность, из-за которой над ними издевается половина просвещённого мира. Левые не могут простить тебе слишком уж мягкой поступи в пылающее светлое будущее, которую они принимают чуть ли не за оплот оппортунизма и угасания. А женщины… Женщины просто ненавидят тебя за то, что тебя с ними нет! Экспрессивная часть приговора окончена… («Как бренно и коротко у вас всё самое интересное! Ну да ладно, всё равно с вашей экспрессии уснуть можно. Да и понаворотили от радости своей детской, как кучку крепку. Прямо будто не психа обычного тут расстреливают, а какого-то вседержителя! Ой, дурашки…».)
