Положение в добывающей промышленности резко улучшилось. Хомо сапов не скашивали приступы паники при мысли о нахождении под землей… точно так же, как улумы, даже больные, не возражали против холода и дождя — лишь бы их лица овевал ветер.
Ветер уж точно чувствовался в тот день под Большим шатром. А дождь барабанил по тканевой крыше, бормоча, как старый сплетник.
Под тентом размещались сто двадцать коек. Белые простыни, белые одеяла. С дальнего края двора могло показаться, что койки пусты: лежавшие на них улумы тоже стали белыми, их чешуйки-хамелеоны вылиняли до цвета постели, слились с окружающей белизной. Иногда по утрам, проснувшись лишь наполовину, я пригоняла себя к «цирку» и, увидев белое на белом, представляла, что все улумы исчезли — умерли в ночи, увезены для массового погребения.
Но нет — мы теряли только по два-три пациента за ночь. Двоих или троих нам также привозили поутру — тех, что собрали ночью, — вот и соблюдалось мрачное равновесие: сколько убывало умерших, столько прибывало новых жертв чумы. Строительный цех на «Рустико-Никеле» обещал нам сделать еще коек, но пока в них не было необходимости.
Пока счет был равный… но явно ненадолго. Все, кто подавал больным судна под Большим шатром, знали, что однажды количество умерших превысит число новоприбывших, это всего лишь вопрос времени. И тогда койки в «цирке» начнут пустеть. Представление окончено, толпа расходится по домам.
Дежурный медбрат заметил нас; к тому моменту, как мы устало ввалились в Шатер, он уже заполнил специальную форму.
— Пятый ряд, третья койка, — сказал он, глядя на меня, а не на Зиллиф.
Его звали Пуук, он был шахтером на пенсии — если он не спал, то точно был в «цирке», хотя старательно избегал личного соприкосновения с пациентами. Я не знаю, что именно так ненавидел Пуук — улумов, болезнь или все вместе. Однако он работал больше других (включая папу и меня), покуда измождение не начинало сочиться из его пор, как пот. То была его личная форма умопомешательства.
Я волокла Зиллиф до нужной койки, безотчетно задерживая дыхание, насколько могла, из-за характерной «цирковой» вони. Моча и испражнения пациентов, не контролировавших себя. Дезинфицирующие средства, которыми обильно поливалось все, на чем могли быть микробы. Сильный металлический запах крови улумов. Трудовой пот людей-добровольцев, перестилавших постели на рассвете хмурого дня, поворачивавших пациентов, чтобы не было пролежней.
Улумы не могли ощутить ни одного из этих запахов. Благодарить за это стоило разработчиков их ДНК, они были ограничены рамками бюджета и не сочли обоняние столь важным качеством; а улумы, конечно, так и не узнали, чего они были лишены.
Везучие.
Подходя к третьей койке в пятом ряду, я силилась вспомнить, кто же днем раньше ее занимал. Это само по себе говорило о многом, не правда ли? Я болтала со столькими пациентами на прошлой неделе, знакомилась с ними, узнавала их…
Нет, нет, нет. В том-то и дело, что я их не узнавала. Просто старалась нахвататься разных сведений — где они жили до чумы, кем работали — так, по верхам… Большинство пациентов едва могли говорить, а я едва могла слушать. В пятнадцать лет хотелось быть милой и легкой, проглотив слово, тут же его переварить и от него избавиться. Но пятнадцатилетним еще неизвестно, как притупить все чувства так искусно и рефлекторно, как это удается взрослым каждый час каждого дня. Пятнадцатилетние могут лишь продолжать заботиться о больных, застегнувшись на все пуговицы, закрыв глаза и уши, не пуская в сердце жестокие терзания. Это не притупление чувств, это внутреннее истекание кровью. Мысли, словно на качелях, летают от «боже, я не хочу быть здесь!» до «господи, я должна помочь ему!».
Единственной причиной, почему я не сбежала, была обязанность сверхсущества сохранять лицо перед своими друзьями. Сохранить свою вызывающую общественную позицию. Они были детьми шахтеров; я — дочерью врача. Если я хотела придать значимость этой разнице — а я, глупышка, хотела, — то должна была играть роль сестры милосердия до самого печального конца.
Это заставило меня быть сильной, задержать дыхание и уложить Зиллиф на предписанную ей койку. Спустя лишь несколько минут с тех пор, как я подняла ее на руки, она приобрела оттенок позеленевшей меди (цвет моей куртки), но сейчас он начал быстро исчезать. К тому времени, как я сложила определенным образом ее руки и ноги, а также мембраны-паруса — этот стандарт был принят для всех лежачих пациентов, — Зиллиф уже побелела, подобно больничной простыне.
— Спасибо, Фэй Смоллвуд, — сказала она. — Ты очень добра.
— Могу ли я принести вам что-либо? — спросила я. — Вы не голодны?
Большинство находившихся здесь улумов ели не больше нескольких орехов или гремучих жуков в течение дня. Ужасающее количество их было также обезвожены… правда, вряд ли эта проблема касалась Зиллиф, учитывая, что нас с ней до нитки вымочил дождь.
— Сейчас я не хочу, есть, — ответила она, — разве потом…
Ее голос будто намекал, что ей нужно нечто другое. Я огляделась, но не увидела поблизости отца; обычно он просыпался с первыми лучами солнца, но такой хмурый день, как сегодня, видимо, не способствовал раннему подъему. Мне не повезло, а я изнемогала от желания сбагрить ему нового пациента!
— Есть ли кто-нибудь, о ком вам хотелось бы узнать? — участливо продолжала я. — Я могу получить доступ к госпитальным записям по всему миру. Если вам нужны новости о друзьях или семье…
— У меня есть свой доступ. Я только этим и занималась целыми днями — проверяла записи обо всех, кого я знаю.
— О…
Большинство пациентов в «цирке» потеряли подвижность пальцев настолько, что не могли нажимать кнопки чипов, имплантированных в запястье… что мы, хомо сапы, считали небывалой удачей. Иначе нашим подопечным пришлось бы узнать, что двадцать один процент улумов на Дэмоте уже умерли, а сорок семь процентов лежат в госпиталях и чувствуют, как их тела постепенно окостеневают. Никто не знал, сколько еще жертв чумы скрывается по глухим лесам, становясь безучастными по мере прогрессировать болезни или умирая, так и не дождавшись помощи. Четыре курса будущих разведчиков в полном составе прибыли на нашу планету и теперь искали выживших в Глубинных районах: так называется местность, расположенная выше двухсот метров над уровнем моря, — несмотря на слишком разреженную для неподготовленных людей атмосферу, улумы могли жить там вполне сносно… Конечно, если они не лежали с обмякшими мышцами, подобно бесформенной куче у подножия какого-нибудь дерева.
