Самое ужасное в этой схеме то, что она легко принимается на веру, как и всякое стандартное правдоподобие. Между тем схема в принципе порочна она очень уж примитивно увязывает факты в нечто совершенно противоречащее действительности.
Прежде всего в этой истории зря пострадал Чолсалтанов. Лично у меня нет никаких оснований питать к нему особые симпатии. Салтан Ниязович всегда с большим подозрением относился к моим научным устремлениям, пожалуй, и ко всему стилю моей жизни. И эти подозрения нет-нет и материализовались в неприятностях того или иного уровня. Но должен подчеркнуть — Чолсалтанов искренне недолюбливал меня и боролся со мной в открытую (возможно, не столько со мной, сколько с моим влиянием на окружающих).
Но он вовсе не был слепым прислужником Топалова. По моему глубокому убеждению, Салтан Ниязович прекрасно все видел, прекрасно знал цену своему шефу и в научном, и в личном плане. И выгораживать шефа он не собирался.
Чолсалтанов погорел потому, что публично назвал происшедшее мелочью в биографии Константина Ивановича, а дальше его, как говорится, и слушать не стали — дескать, какая уж там принципиальность, если дикие выходки начальника (с использованием служебного положения и специальных психогенных средств) называют мелочью!
Но ведь Чолсалтанов был совершенно прав — просто никто не пожелал выслушать его до конца. Он пытался высказать едва ли не очевидную мысль, что конфликт вокруг Клары Михайловны вряд ли сопоставим со всем тем, что успел сотворить Топалов за многие предыдущие годы.
Чолсалтанова сгубила привычка к эзоповому языку. Он намекал, только намекал на некие события, и, конечно, эти намеки не смогли уравновесить всей внешней нелепости его позиции относительно описанного скандала.
Я попробую сказать то же, что, по-моему, хотел сказать Салтан Ниязович, однако не прибегая к деликатным иносказаниям.
Так вот, я убежден, что скандал Топалова с Кларой Михайловной действительно малая величина в шкале тех преступлений, которые успел совершить Константин Иванович. Я не оговорился — именно преступлений, а не каких-то так называемых аморальностей.
Разумеется, я не ставлю цели перечислить все, известное мне. Возьмем что-нибудь сравнительно простое и очевидное, скажем, устранение профессора Клямина, между прочим, талантливейшего человека. Именно такими устранениями и страшна восходящая серость.
Топалов давно покушался на Александра Семеновича и многого достиг в торможении его работ. Инверсин — гениальная находка Клямина, находка, которая по-новому осветила функционирование мозга. Но и до того Александр Семенович демонстрировал ученому миру оригинальнейшие достижения, у него было колоссальное чутье на новые пути, вообще — на необычное. Вывести Клямина из игры, используя некоторую его рассеянность (те же злополучные таблетки от головной боли…), — это, в сущности, тягчайшее преступление, это громадный ущерб обществу, ущерб, верхнюю границу которого вряд ли можно оценить.
Действительно, почему мы так быстро и сурово судим людей, ограбивших государственный магазин или сберкассу, сунувшихся в чужую квартиру или в чужой карман, а разбойное устранение талантов считаем лишь этакой простительной начальственной блажью? Блажью, за которую можно слегка пожурить или поставить на вид, в лучшем случае — пристыдить через газету…
Я хочу сказать, что экзекуция талантов не блажь, а тягчайшая форма бандитизма, сопряженная с систематическим хищением у общества лучшего будущего. Мафия серых и невысовывающихся хочет видеть наше завтра, скроенное по ее меркам, и она настойчиво и потрясающе изобретательно добивается своего, вызывая черную зависть организаций, вроде «Коза ностра». Таланты масштаба Клямина опасны для нее, они подчеркивают пустопорожность десятков тем-кормушек, сотен бессмысленно размножаемых публикаций, высвечивают истинные цели ученых мафиози, сводящиеся к гарантированному росту собственного благосостояния.
Я не останавливаюсь на многих других хорошо известных мне случаях, связанных с уничтожением или ограблением талантов — от мэнээсов до ведущих профессоров. И не настаиваю на том, что Топалов — некий выдающийся «крестный отец» мафии, что ситуация в этом духе характерна лишь для нашего Центра топаловского периода. К сожалению, это не так.
В данном случае мне хотелось, чтобы поведение Чолсалтанова было понято правильно. Снимать Топалова с должности за аморальность и хулиганство в отношениях с личным секретарем безнравственно. Этот эпизод его биографии определяет лишь маленький (очень пакостный, но все же маленький!) процентик того вреда, который принесла его деятельность нашему Центру и, разумеется, всему обществу. Именно это и хотел сказать Чолсалтанов в своей излишне затемненной речи на партбюро.
Я убежден, что им руководила не только смесь осторожности и глубокой личной обиды. Верно, что Топалов некогда сильно выкрутил ему руки, заставил бросить действительно важную тему, которую молодой и очень способный Салтан Ниязович выполнял, кстати, под руководством Клямина. Понимаю, что то была лучшая пора в научных делах Чолсалтанова, и отлучения от этой поры он так и не смог простить Топалову. Все верно, но его выступление не было ни выгораживанием, ни местью, скорее — попыткой сказать большую правду, только попыткой человека, столь долго молчавшего, сросшегося с оболочкой осторожности, что всякий крик из нее звучал криком лишь для него самого, а для окружающих — подхалимским шепоточком, не более…
Хочу еще подчеркнуть, что мною в оценке Топалова тоже не руководит месть. Я не отношу себя к числу талантов, затертых Константином Ивановичем. Для достижения цели мне хватило, пожалуй, одного лишь упорства — основная идея правдомата была подарена мне Кляминым лет пятнадцать назад, на что я всегда указывал в своих отчетах и публикациях. Не могу жаловаться и на затертость — ведь фактически мне дали довести дело до конца. Поэтому я в какой-то мере счастливчик в топаловском кругу, и все сказанное выше можно считать монологом счастливчика-везунца — в том смысле, что многим другим не удалось пройти и десятой доли моей дистанции.
И, разумеется, я не имел намерений разделаться с Топаловым, подсунув ему свой аппарат и наведя на мысль «проверить» Клару Михайловну. Топалов просто распорядился доставить образец правдомата к нему в кабинет и вовсе не комментировал свои дальнейшие намерения. И с какой стати? Мы и отдаленно не были в таких отношениях, чтобы советоваться друг с другом насчет любовных проблем. Распоряжение было отдано по телефону. То, что Топалов приписывает мне теперь едва ли не целый тонко разработанный заговор, неудивительно. Топалов и не может оценивать других не своей меркой.
