Когда я пришел в себя, я уже трясся в углу, а через минуту благополучно летел к своей бочке…
Я повторял попытки еще несколько раз. Все то же. Именно в тот миг, когда начинает казаться, что ты у цели и вот—вот сорвешься с крючка, наступает тьма, а когда приходишь в себя, то видишь, что ты делаешь все, что обычно, только часть этого ритуала совершаешь бессознательно. Мой мир не желал выпускать меня из объятий.
Несколько следующих циклов я провел в полнейшей апатии и безразличии ко всему. А потом началось странное. Сознание стало пробуждаться до начала очередного круга. Во мраке возникали какие—то смутные картинки, я видел чью—то комнаты и вроде бы я стоял перед зеркалом, а потом в окно впрыгивал еще человек — все было замедленно и как в тумане. С каждым разом картина становилась все отчетливее и наконец я увидел все в нормальном темпе и совершенно ясно. Я стоял перед зеркалом, но отражался в нем не я. На меня тоскливыми главами глядело липе полковника Бакстера. Отражение завязывало галстук, и слышался звон стекла, и в комнату влетал Боб Хаксли, подымался с пола, раскланивался и прошмыгивал к выходу…
Я понял, что гляжу на мир глазами полковника и что теперь я не один. Полковник тоже обладал сознанием. Вполне естественно. Как и я, он тоже почти не принимал никакого участия в действии, следовательно, у него тоже было время на размышления.
Предчувствие свободы захватило меня, я не смог сдержать ликования. Глаза полковника в зеркале вдруг стали удивленно—радостными. Он заметил мое присутствие. Контакт был установлен. Две живые души среди собрания гигантских марионеток обрели друг друга. Странным было наше общение. Прямой обмен мыслями, невидимый и неслышимый для окружающих, в то время как внешне мы занимались каждый своим и друг друга не замечали. А то и вообще находились в разных помещениях.
Я выяснял, что полковник с некоторым опозданием прошел все те же стадии, что и я, пришел к тем же выводам и проделал те же самые попытки освободиться с теми же результатами.
Мы попытались действовать синхронно, рассчитывая удвоенным усилием ослабить хватку богов. Ничего не вышло, но мы особенно не огорчились. Раз нас уже двое, значит появятся и другие, и рано или поздно…
Мы продолжали общаться и как—то полковник высказал такую мысль:
— Знаете, — сказал он, — я, кажется, понял, почему у нас ничего не выходит. Сила, которой мы подчиняемся, — это что—то целое и неделимое. Она охватывает весь наш мир в целом и контролирует всякое происходящее в нем действие. Мы же знакомы только с небольшими частями нашего мира. У вас это холл салуна, а у меня — еще и мой номер наверху. Но ведь что—то есть и за пределами этих стен. Там тоже что—то происходит. Когда мы пытаемся сорваться с крючка, мы пытаемся нарушить целостность всего действия. Сила этому противится, она перебрасывает дополнительную энергию из тех участков мира, которых мы не знаем, и усмиряет нас.
Я думаю, мы могли бы освободиться в двух случаях. Во—первых, если бы все участники действия одновременно попытались бы это сделать. Ведь тогда мы знали бы весь свой мир в целом и могли бы противостоять ему на всех участках. Думаю, когда—нибудь так и будет. Надо только подождать, пока во всех остальных не пробудится сознание.
— А во—вторых, — спросил я, — что во—вторых?
— А во—вторых, кажется, это может и не понадобиться. Я имею в виду всеобщее пробуждение сознания. Скорее всего здесь существует человек, который знает весь наш мир и вокруг которого разворачивается все действие. Если у него проснется сознание, то он, наверное, и в одиночку сможет освободить себя и всех нас заодно.
Мы одновременно задумались, кто бы из окружающих мог быть таким человеком, и через минуту мысленно, но от этого не менее горько, рассмеялись. Таким человеком мог быть только Боб Хаксли, красавец—герой, кумир толпы и женщин. Он мог бы освободиться, но именно у него не было ни малейшего повода желать освобождения. Зачем? Он герой, триумфатор, в этой жизни ему дано все, чему обычно завидуют люди, — сила, красота, ловкость, молодость, здоровье, богатство и удача. Последним идиотом надо быть, рассчитывая, что он добровольно от всего этого откажется…
Но, отсмеявшись, полковник все же заметил:
— Мне кажется, друг мой, вы не правы. Пусть жизни Боба Хаксли можно позавидовать, согласен. Но человек — странное существо. Он даже от самой прекрасной жизни будет отбиваться, если; ему будут ее будут навязывать извне. Все мы дети Адама и Евы, все мы готовы променять рай на свободу. Дайте срок, появится у этого Хаксли сознание и он тоже захочет свободы, вот увидите…
И вот теперь я гляжу в глаза Бобу Хаксли и читаю его мысли и вижу, что Бакстер прав. Ну что ж….
Следующие несколько минут между нами идет интенсивный обмен мыслями. Жадность, с которой Боб Хаксли набрасывается на новую информацию, и скорость, с которой он ее поглощает и переваривает, просто поразительна.
Даю ему несколько секунд на раздумья, а потом прямо спрашиваю — согласен ли он попытаться освободить всех нас. Хаксли растерян, он, конечно, готов попытаться, но сможет ли он?..
— Сможете, Роберт, — подключается к разговору полковник, — вы сможете. Сегодня, выходя из моей комнаты, вы на несколько секунд задержались в дверях. Это серьезное отклонение от общего хода событий. Причем на физическом, а не на мысленном уровне. Раньше такого не было. Значит, сможете. А что конкретно делать, вам учитель подскажет. У него богатый опыт…
Хаксли пару секунд колеблется и наконец соглашается. Еще с минуту обсуждаем детали, и на этом наша беззвучная беседа заканчивается.
Воистину странная это была беседа… Полковник закрыт от меня газетой и, чувствую, что он ее читает точно так же, как я свою книгу, про которою я даже не могу сказать, что это за она. То ли библия, то ли том Шекспира. Просто книга. Книга вообще… Хаксли же вовсе не видно — укрылся на своей галерее, только клубы сигарного дыма пускает.
Я с нетерпением жду, когда, наконец, ворвутся в салун люди Кооттонфилда и разыграется последний акт драмы идей.
А пока что я оглядываю салун, в котором царят полумрак и тишина, подобные темной воде в застойном омуте. И все в холле ведут себя так, как будто и не было никаких выстрелов, несколько минут назад и никто не падал сверху на столики (куда, кстати, этот парень делся? Его нигде не видно), и как будто никто не догадывается, что здесь начнется через пару минут. И грузный бармен полирует полотенцем стаканы, от которых скоро останутся лишь осколки. И тапер дремлет, положив руки и голову на крышку пианино, и пыльный солнечный луч освещает его лохматую шевелюру, высвечивает висок и подбирается к подрагивающим векам. И шериф, как ни в чем не бывало, сидит, подпирая стенку и вытянув ноги, и смотрит перед собой пустым взглядом. (Руки в карманах брюк; стул качается на двух ножках). Над шерифом огромное, чуть ли не на всю стену полотно в тяжелой, золоченой раме с изображением битвы при Геттисберге. И все делают вид, что и не подозревают (а может, и впрямь не подозревают), что скоро в холле пальбы и дыма будет больше, чем на картине…
