- И вы добиваетесь успеха? Делаете людей счастливыми?
- Нет. Мы только делаем их не несчастными.
- И то хлеб.
- Да, хлеб - в ряде случаев. Возвращаем работоспособность, нормальный тонус. Но - должен тебя предупредить: на карте души человеческой белых пятен еще хватает. И у нас иногда получаются непрогнозируемые результаты.
- Значит, это опасно - ваша психотехниика?
- Нет. Но иногда - бесполезно. Случаются рецидивы. У некоторых равновесие духа словно бы держится на кончике иглы...
- Если будет рецидив, я приду снова.
- Хорошо. Теперь ты все ясно себе представляешь...
Он нажал кнопку. Вошла сотрудница, как и все, в силоне фарфоровой белизны.
- Приступайте к процедурам по схеме два, - сказал Гоша.
...В голове - обморочная пустота. Так тихо вокруг, как будто остановилось время. Во мраке зажигаются, набегают световые волны. И музыка, словно эхо света: разгорается - угасает - разгорается...
...Кто я? Я морская волна - бегу, бегу, достигаю берега и рассыпаюсь белой вздыхающей пеной. Я лист дерева. Травинка, согнувшаяся под тяжестью дождя.
Ветер, как струны, перебирает гибкие ветви ивы. Мерное их колыханье баюкает, укачивает мою боль.
Где она, боль? Растворилась в бездонной синеве неба. Потонула в зеленоватом свечении океана трав - зеленая волна бежит по нему от горизонта до горизонта. Я бегущая волна. Несусь низко над травой...
Блаженное чувство полета - все, все позади! - охватывает меня.
...Весна уже в разгаре. Мне нравится нарядный день, скользящий мимо меня, словно в кинораме. Яркий клинкер домов. Большой Круг. Представляю себе, каким грохотом и рычаньем встретило бы меня в прошлом веке это двенадцатирядное шоссе с транспортными развязками на трех уровнях! Наш век - век бесшумных моторов, текстовелюровых шин, губчатого пластобетона. Машина промчится - словно бархатом провели по стеклу...
По подземному переходу я перешла Большой Круг, вошла в пределы Зеленого Кольца и порадовалась ему.
С некоторых пор мир видится мне необычайно отчетливым и ярким - словно я шла, ослепленная солнцем, и вдруг надела дымчатые очки.
Я различаю все оттенки зеленого, все подробности неторопливого бытия растений. Вижу, что молодые листья у каштана - словно бы гофрированные, а у тополя - точно обмокнуты в лак. Вижу следы мороза и солнечные ожоги - на шершавой коре вишен. Различаю в травяном ковре прошлогодние пожухлые стебли и забивающие их сочные, молодые. Вижу, как ходят дрозды вперевалочку. Как спланировала сорока, неся хвост строго по горизонтали...
Никогда еще не было в моем сознании такой четкости, отграненности каждой мысли...
Подумала о природе. Теперь - об Иде: что-то в ней изменилось. Забежит, чмокнет в щеку: "Ну, у тебя все в порядке?" - начнет рассказывать о своих учениках, об их огорчающих выдумках и внезапных срывах, вдруг - оборвет рассказ... Все же есть в ее характере незавершенность. А ученики - что ж? Переходный возраст... Это же азбучно: его надо переждать, как дождливую погоду.
Странное ощущение приходит ко мне - ощущение тепла и уюта от того, что это не моя забота, ученики, переходный возраст.
А какая забота - моя?
Наверно, я уйду из Института. В самом деле, к чему это копанье в ветоши веков? Все равно, нам никогда не постичь побуждений, стремлений героев старых книг. Займусь чем-нибудь другим. Поеду к своим родителям разводить овцебыков на Памире. Или буду сниматься - говорят, я видеогенична. Да мало ли на свете занятий?
...А одно из лучших - сидеть, жмурясь на солнышко, в чудесном альпинарии, на белом валуне с черными пятнами лишайников, похожем на пегого бычка. Когда все вокруг - весеннее, сияющее, промытое. Все дышит тихой радостью - впору замурлыкать. Но...
...на одном из валунов сидит девочка. Тощенькая, согнувшаяся фигурка самый неблагодарный возраст. Склонила голову, длинные прямые волосы закрывают лицо. Что у нее на ладони? Как будто бы смятый бледно-сиреневый ирис.
Уже странно - в наше время редко кто решится отнять жизнь у живого, оторвать цветок от родины его - земли.
Меня охватывает быстрое и тревожное ощущение какого-то неблагополучия, какой-то дискомфортности в этом сияющем и уютном мире.
Подхожу ближе: нет, это не сорванный цветок. Это птица, несчастного, жалкого вида. Птенец горлинки, еще с желтизной на клюве, сквозь редкие перья сквозит лиловая, пупырчатая кожа.
Он лежит на боку, глаза прикрыты пленкой, лапки скрючены.
Он мертвый, этот птенец.
- Жора! - девочка гладит редкие перья. - Жорик! - И захлебывается слезами.
Тягостное зрелище - плачущий ребенок. Начинаю понимать Идукаково ей с такими вот, способными проливать слезы, разговаривая с мертвой птицей?
Сажусь рядом, кладу ладонь на теплые волосы.
- Не надо плакать, девочка. Он из гнезда выпал, да? Почему ты зовешь его Жорой?
Она поднимает глаза - ресницы, склеенные слезами, торчат треугольничками.
- Потому что он - Жора. Когда он упал из гнезда, я его подобрала. И он жил у меня. Двадцать два дня... Все ел. Уже пробовал летать. И вдруг... перестал есть...
И опять слезы. Неразумное, детское, но все-таки горе. Неизвестно, чем ей помочь. Я запоздало советую:
- Надо было обратиться в пункт помощи животным. Или сразу отнести его в городской заповедник...
- Я бы отнесла. Но он не хотел уходить от меня. Он садился на стол, возле лампы, и смотрел, как я делаю уроки...
Как трясется худенькая, выгнутая спина, бугорки позвонков обозначились под платьем. И этот жалкий комочек сизых перьев.
- Знаешь, - вдохновляюсь я, - есть такие люди, которые могли бы тебе помочь. Они волшебники. Они делают всех счастливыми.
- И Жора будет живой?
- Нет, что ты? Это невозможно. Но эти люди заберут твое горе. Ты все забудешь...
Она молчит, строго выпрямившись. Глаза, опухшие, в покрасневших веках, смотрят пристально, вопрошающе.
Она качает головой:
- Нет, не хочу. Он жил, он был мой друг - а я его забуду?
- Ему ведь все равно. Он уже ничего не чувствует...
- А мне? Я-то живу. Мне не все равно. Забыть - значит предать.
Что она сказала? Детский лепет... Почему он смог перевернуть, взорвать мою тупую успокоенность, мое самодовольное благополучие, мою отгороженность от всего тяжкого и печального?
Гоша, Григорий Ланской, милые сотрудники в белом силоне, - то ли вы делаете у себя в Институте?
...Нет, я лечу туда. Завтра же. Я расскажу им все. Я попрошу их, милосердных:
- Верните мне боль. Верните мне себя!
У меня много работы в последнее время - я столько и хочу. Что-то сдвинулось, переменилось. В институте хвалят уже не только мою скрупулезную добросовестность и дотошность. Говорят, что у меня есть "неожиданные ракурсы". Одобряют "глубину понимания".
