— По-моему, это глина, — не очень уверенно сказал Дима.
— Вы хотите сказать, что изделие из глины? Разумеется, в племени майя было немало первоклассных мастеров, и они…
— Нет, это не изделие. Это ком глины. И все.
За танькиным столом послышалось счастливое рыдание. Пришло ее мгновение. Ничего не поделаешь, такова эта девушка. Влезть в самый неподходящий момент в центр серьезного разговора, ляпнуть во всеуслышание тщательно оберегаемый секрет, намекнуть с независимым видом на тайну, которой не существует, затеять свару из-за пустяка, поссорить многолетних друзей и затем удалиться на свое рабочее место с видом оскорбленного ангела — таков неполный перечень деяний этой злодейки за шестичасовой рабочий день. Я удивляюсь Тукину, почему он все это терпит. Я б не посмотрел ни на невинно раскрытые глаза, ни на ясный взор и приветливую улыбку, ни на шуршащий снежный халат. Все это атрибуты дьявола, я не сомневаюсь.
— То есть, простите, вы говорите, что… — Тукиы слегка растерялся. Он покраснел, и волосы его стали еще светлее. Я понимал Тукина. Конечно, если говорить серьезно, этот божок ничего не значил для него, но все же он привык к нему. В свое время было сказано много разных слов по поводу божка, было сделано немало серьезных и остроумных предположений, и крушение идола Тукин должен был воспринимать весьма болезненно. Неприятнее всего терять то, чего не имеешь, но надеешься иметь. Потеря надежды тождественна исчезновению будущего. Легче расстаться со столетиями прошлого, чем утратить один завтрашний день. Тукин был расстроен.
— Как же так?..
— Я не хочу сказать, что к нему, — Дима коснулся мизинцем головы идола, — не приложили руку древние индейцы. Возможно. Возможно, кое-какая обработка материала и производилась. Но в нем нет ничего из того, что вы пытаетесь увидеть. Это не лицо. И сверху не головной убор, как вы полагаете, а бесформенный ком глины. И приплюснутость снизу не основание, не подставка, а случайный срез не искусственного происхождения. Этот образец нужно проверить на возраст. Тогда мы сможем определить его научную ценность. А так…
Дима пошевелил пальцами, словно они были у него склеены тестом, и устремил печальный темный взор выше головы Тукина, поверх бюреток и столов, в угол, под потолок, где, очевидно, пряталась истина.
— Почему вы так решили?
— Очень трудный вопрос. Я не смогу вам рассказать, почему я так решил. Логическое основание для моих выводов ничтожно. Сознательная информация, которую я могу передать вам, тоже чрезвычайно мала. Решающее влияние оказывают опыт и ассоциации. Но о них рассказать невозможно. Вы попросили меня высказать суждение. Вы его услышали. О мотивировке не спрашивайте. Не верите — проверяйте.
— Я не могу с вами согласиться. Я хотел бы все проверить.
— Нет ничего проще, — согласился Дима. — Мы проведем изотопный анализ углерода, и все станет на свои места. Вернее, не все, а только возраст. Но и это уже немало. Что же касается археологической ценности предмета, она мне представляется сомнительной. И конечно же, никакого отношения к древним городам майя эта фигурка не имеет.
Тукин посмотрел на Диму. Дима посмотрел поверх Тукина. В комнате было очень тихо, слышалось только сдавленное танькино хихиканье.
— Ну, ладно, — Тукин вздохнул, — пусть так.
На этом, собственно, все и кончилось. Уходя, Дима осторожно спросил, откуда у Тукина сия штуковина. Тукин не менее осторожно ответил, что ему подарил один знакомый бразильеро. Дима кивнул головой и удалился. Я остался утешать Тукина. Мне его было искренне жаль. Лысеющий ребенок остался без игрушки. Это всегда трогает сердце. Душераздирающее зрелище.
Собственно, на этом разговоре все могло кончиться. Несмелый огонь События мог погаснуть, встретив на пути преграду. И никогда бы не вспыхнуло пламя, осветившее мне жизнь таким необычайным светом. «Никогда» — страшное слово. Я думаю о тех событиях, которые могли произойти и не произошли, и мне почему-то становится тяжело и тоскливо. Я думаю о преждевременно погибших людях и замыслах, о разбитых надеждах, о несодеянном и несвершившемся, и торжество существующего, его однозначность мне кажутся жалкой иронией. Мы живем на огромном кладбище несбывшегося. Меня мучит чудовищный, нелепый вопрос, я сам сознаю его логическое неприличие, но не могу отказаться от него — он завораживает, гипнотизирует меня. Куда девается то, что не произошло? Куда исчезает энергия, которая копилась для несостоявшегося свершения? Рассеивается? Поглощается средой? Значит, все же не уходит совсем, а как-то изменяет Вселенную, хотя бы, например, повышает ее энергетический уровень. Выходит, что и несбывшееся сбывается, но в другой форме. Я сказал об этом Жоре, и он, конечно, прореагировал соответствующим образом. Человечеству необходимо, сказал он, некоторое количество идиотских вопросов и мыслей. Без них, сказал он, люди будут чувствовать себя неуютно. В некотором смысле идиотизм даже может рассматриваться как один из рычагов прогресса. Но должна существовать строгая предельная норма, превышение которой карается смертной казнью. Иначе, заметил он, современному миру грозит плачевная участь. Или того хуже. Как выглядит это хуже, Жора не сказал, и я не спрашивал. Меня в то время уже не очень интересовало мнение Жоры.
Упросил Диму провести полный спектральный и физико-химический анализ скульптурки. Я ее по-прежнему величал скульнтуркой, невзирая па возникшие сомнения. Договорился с палеонтологами, чтобы и они тоже высказали свое мнение. Проконсультировался с учеными нашего института. Одним словом, раз вил бурную деятельность. Тукин сочувственно относился к моей суете. Костер тихонько потрескивал, по пламя еще не вышло наружу, оно копилось в недрах бесформенной груды веток. Про исшествие зрело.
Сейчас я себя спрашиваю: почему я все это делал? Зачем? Кто заставил меня вырвать инициативу из вялых ладоней Тукина? Ведь я ждал и боялся Происшествия. Боялся и торопился к нему навстречу.
Мелькают секунды, бегут минуты, ползут часы, время идет, идет… Пока делались анализы, пришла осень, печальная, чистая, московская осень. Ржавые воробьи на свинцовом асфальте, кудрявые волны листопада, загорелые лица отпускников, персики и виноград на лотках под открытым небом… Почему я вдруг заговорил о природе? Прихоть памяти или железная ассоциация? Я слышу голос Димы и вижу, как тукинские девчонки возятся с пересадкой цветов: на подоконниках грязь, кучки черной земли, завернутые в газету растения с мокрыми торчащими корнями шевелятся, как живые. Пахнет антоновскими яблоками — они у кого-то в сумке или в столе, но запах их разносится по лаборатории, перебивая все химические ароматы.
