Изменения в манерах и внешнем облике Стагевда были настолько очевидны, что Паллис едва не поддался искушению поставить под сомнение способность своей памяти воскрешать людей такими, какими они представали некогда перед ничего не выражающим лицом ее капризного зеркала. ("Неужто я имею счастье видеть господина Стагевда, такого ухоженного, тщательно причесанного и умащенного благовониями? Чем объясняется это преображение? Или давеча передо мной всего-навсего разыграли отнюдь не бесталанный фарс с одаренным притворщиком в роли чудаковатого хозяина поместья и лукавыми подмигиваниями зрителей-знатоков, разражающихся беззвучными рукоплесканиями вослед каждой удачной выходке своего любимца из затемнений в глубине коридоров, лишь только кажущихся безлюдными? Да?")
- Нет, нет и нет! Не глядите на меня с таким леденящим кровь презрением! Вашу антипатию, юноша, мне сносить теперь тяжелее, чем чью бы то ни было, в голосе Стагевда сквозила какая-то странная нежность, - ведь отныне я ваш должник!
То, что удостоилось быть названным "презрением," на деле было лишь крайней степенью недоумения, впрочем, настолько искреннего и сильного, что не мудрено было и обознаться, приняв его за первое, нарядившееся в одежды живого интереса. Паллис молчал.
- Милый юноша! Спасибо вам. Вот уже много лет, как я не испытывал такой душевной приязни ни к одному существу в этом бренном мире. Как сказано у Астеза Торка, в этой
"Юдоли разобщения и чувства,
Взаимности не знающего в чувстве".
Теперь не определишь, что более покоробило Паллиса - отчаянно ли перевранная цитата из итских классиков, дурного ли пошиба высокопарность или простая, плоская в своей простоте догадка, касающаяся "приязни к одному существу". ("Неужели ко мне? Неужели этот вчерашний сумасшедший углядел в моих узких бедрах лиру, чьи струны зовут к себе цепкие пальцы ухаживаний? А что, если так и было задумано Пагевдом с самого начала, а тех трехсот авров, которых нельзя не посчитать воистину щедрой платой для рассыльного, по мнению кукольного вельможи, как раз довольно для успокоения юноши, не отличающегося щепетильностью, а проклятая жаба - суть есть бутафорский предлог для сводничества?")
- Сколь редко в наши дни такое взаимопонимание, - умилился Стагевд, отворачивая полу халата. Из-за нее, словно цепной пес из конуры, показалась пупырчатая фарфоровая голова, к которой со страстным, почти любовным трепетом, припала ладонь Стагевда. - Я обрел себя в общении с ней.
"Ква!", - участливо отозвалась жаба.
"О ужас!", - блаженно зашептал он.
И только тогда Паллис понял, что, говоря об "одном существе", Стагевд имел в виду совсем не его.
("Приятно знать. Приятно быть свидетелем. Словно предприимчивому слуге двух недалеких господ, мне удалось отщипнуть от щедрот обоих. От Пагевда денег, от Стагевда - любезностей и "ценных безделиц", правда из числа тех, которые зовутся таковыми лишь в силу того, что некто их такими полагает, а для прочих остаются безделицами - и ничем иным. К тому же, если взглянуть на вещи с иной стороны, то есть под тем углом зрения, под каким это пристало человеку, отягощенному трезвомыслием, деньги Стагевда пока что лишь жалкий аванс, любезности же Стагевда в изяществе не уступят разве только дрессированному медведю, колесящему по опилочному блюдцу площадного балагана, кувыркаясь и потешно путаясь в оборчатом жабо, а ценность "ценной безделицы", выспренно нареченной Стагевдом "прощальным даром вновь обретенной души" вряд ли возможно приписать жмене мраморноспинных раковин, единственным достоинством которых является только то, что такие не валяются по берегу Арту на каждом шагу, пребывая при этом в местах более укромных, к примеру, схоронясь, не без желания быть найденными, под коричневыми шлейфами песчаных дюн. Откровенно говоря, какой прок мне от этих раковин? Какой?")
"Ква", - вещала жаба, удобно расположившись на впалом животе Стагевда, уже не обращавшего внимания на отчаливающий при легком волнении вод и неистово бранящегося перевозчика бревенчатый плот, уже замкнувшего линию своего внутреннего горизонта на холодной огуречной ее спине, уже обращающего к ней мягкую и нетерпкую сладость, отжатую из сочных гроздей оринской лирической поэзии.
("Красавица, не прячь от людей Свой ясный взор под пышную прядь Убранство слив в цветущем саду, Цветок нежней ласкающих рук.")
Так радуется наконец-то выпроводивший гостей молодой помещик, мысленно уже овладевающий томящейся в потайной комнате куртизанкой, раньше положенного приличиями времени прекративший выкрикивать "Прощайте, дорогие друзья! Да будет ваша дорога беспечной!" - вдогонку паланкинам, расползающимся, словно неповоротливые мокрицы из-под нежданно вывороченного пня, от ворот его усадьбы, не желая смирять сладострастную тяжесть, разлитую на донце еще не успевшего располнеть живота.
"О ужас!", - шептал хозяин "Серой утки".
"Пожалуй, доложив об этом Пагевду, я подвергну себя опасности не получить ни авра, ведь тогда мое поручение можно будет без всякой злонамеренной натяжки назвать неисполненным", - догадался Паллис, а потому, едва коснувшись ягодицами красного бархата облюбованной им еще во время первого визита кушетки, он с напускной озабоченностью печально поприветствовал давнего приятеля - коленопреклоненного механического лучника - и сказал Пагевду:
- Ваш бедный брат был просто в ужасе. Никогда не видел ничего подобного! Он весь затрясся и побледнел как смерть, когда она квакнула! Он даже завизжал. Нет, не завизжал, завопил! - для вящей убедительности Паллис страдальчески воздел руки к небу ("Уподобившись господину-младшему-брату!"), изо всех сил стремясь показаться Пагевду существом впечатлительным, доверчивым, наивным. - Он был несказанно испуган.
Пагевд, потерев в ладонях несуществующую горсть песка, довольно захихикал, но тут же спохватился:
- Впрочем, я не усматриваю здесь ничего смешного. Напротив, это очень прискорбно. Я ведь совсем не хотел испугать его. Вы-то понимаете, что я мечтал всего лишь развлечь беднягу, скрасить его затворническое прозябание.
- Уж я-то понимаю, - заверил его Паллис, взвешивая в руке славный тяжеленький кошель - безответного, схваченного за горло толстяка с золотыми внутренностями.
("Без сомнения, понимаю. И все-таки, отчего так весел гиазир Пагевд?" Возможно, выходя на крыльцо хмурого особняка, слепая рука Паллиса наткнулась на задохнувшуюся в кармане домовую мышь - ту самую, - но последнюю фразу он наверняка проговорил про себя или даже вовсе не проговорил.)
