Хозяин встал. Посмотрел сверху на все безобразие.
— К черту! — только и сказал. Без всякого кривого слова, коротко и вполне пристойно послал он к черту этот журнальный столик, и ковер, на котором столик стоял, и паркетный пол, покрытый этим ковром, и двадцать шесть квадратных метров гостиной, выложенные паркетом.
В воздухе явственно повеяло надеждой!
Прохор высунулся из сумки по пояс. И увидел хозяйскую спину. В прихожей началась суета. Хозяин что-то сволакивал с антресолей. Прохор съехал по крутому боку кресла и понесся на шум.
То, что он увидел, заставило его прямо-таки застонать от восторга.
— Мой… — без голоса прошептал Прохор. — Мой!.. Мой!..
А прочие слова уж и ни к чему были.
Хозяин сбросил с антресолей старый рюкзак, запустил в хлам ручищу по самое плечо и, поднатужившись, вытянул свернутый спальник.
Он уходил.
Уходил!
— Хозяин! Слышь, хозяин! — заорал Прохор. — Меня возьми!
— Это что еще за нечистая сила? — Хозяин вроде удивился, но не испугался. — Дедушка домовой, ты, что ли?
— Не домовой я! Сумочный!
— Какой?..
— Сумочный! — вдруг заново ощутив позор своей карьеры и покраснев под шерсткой до ушей, выкрикнул Прохор.
— Вот те на! По сумкам, что ли, промышляешь?
Это уже было выше всяких сил.
— Ну, промышляю! — заголосил Прохор. — Начнешь тут промышлять, когда жрать нечего! А тут в дамской сумке как раз вакантное место открылось!
— Ты, что ль, у моей там бардак устроил? — Лешка расхохотался. — Ну, силен! Так выйди, покажись! Авось поладим!
По голосу было ясно — здоровенный мужик не против, чтобы при нем кормился еще кто-то.
— Чего на меня смотреть? На меня вам смотреть не положено! — отвечал Прохор. — Ты отвернись — я к тебе в рюкзак шмыгну. Я ж на самом-то деле рюкзачный! Я сколько при рюкзаках служил! При настоящих — при «ермаках»!
— Точно?
— Точно! И спички у меня всегда сухие были, и крупа не рассыпалась, и шнуры не путались! Рюкзачное дело я туго знаю! Ночью костер стерегу! До рассвета разбужу, если на рыбалку! Трои# хозяев мой лучший рюкзак сменил — вот последний-то меня и кинул… Другой приличный рюкзак в наше время поди найди… — Прохору вдруг показалось, что больно уж расхныкался, и это не придется Лешке по нраву, он ужаснулся собственной дури и выпалил первое, что пришло на ум, чтобы спасти положение: — А чтобы сигареты отсырели — да сам утоплюсь, а сигареты сберегу!
— Ну, ты мужик деловой, — одобрил хозяин. — Ладно, шмыгай, рюкзачный. Поладим. Есть же еще где-то заводы, там люди работают! Есть же еще стройки! Хватит с меня этих калькуляторов!
— Не пропадем! — поддержал Прохор. — Ты если тушенку брать хочешь — сейчас банки клади, хозяин. Хватит с меня этой помады! А я баночку к баночке уставлю, ты их и не почувствуешь.
Но тушенку Лешка брать отказался. Не в лес ведь идет — поездом, скорее всего, поедет. Он набивал рюкзак не охотничьим и не туристическим припасом, от чего Прохор морщился, однако так боялся утратить долгожданную и исконную свою должность, что и словечка кривого не вымолвил, лишь через слово называл Лешку хозяином.
— На-ка, пристрой в карман, — попросил хозяин. — И запомни, где лежат.
На плечи Прохору свалилось полдюжины легоньких пестрых квадратов.
— Что-о-о?! — зарычал было он, отпихивая эту мерзость ногой.
— Не что, а в кроссовки класть. Лучше всяких стелек! — объяснил Лешка.
Ну, раз так…
— Мужики мы или не мужики? — сам себя спросил Прохор, сам же и ответил: — Мужики! Не пропадем, хозяин?
— Ну! А звать-то тебя как?
Прохор не впервые говорил с хозяином, хозяев-то у него в славные рюкзачные времена перебывало порядком. Но именно сейчас он понял, что уже нельзя отвечать по-старому: «Прошкой!»
Именно сейчас, когда со всех сторон светили одни неприятности, а былым благополучием и не пахло, следовало гордо выпрямить спину и потребовать от жизни уважения к себе.
— Прохором Терентьевичем! А тебя?
Хозяину по возрасту вполне можно было назвать себя просто Лешей. Но каким-то образом ему передалось Прохорово понимание важности момента.
— Алексеем Павловичем.
Тут бы мужикам впору друг дружке руки пожать. Но и без того было ясно: есть уважение. А прочее — приложится.
Феоктист Степаныч, глядя с антресолей на сборы, казал Прохору мохнатый кулачишко. Если по уму — ему, домовому дедушке, всеми силенками следовало удержать хозяина.
Однако мудрый Феоктист Степаныч видел и другое — в дому без Лешки больше порядка будет. Прекратится ор по ночам, не станет грязюки от кроссовок; опять же, чем хозяйке деньги на дармоеда переводить, пусть лучше давно обещанный ремонт в ванной сделает. Тогда можно будет бездельника Фалалея турнуть и толкового ванного нанять. В ванные-то после ремонта всякий охотно пойдет!
Представив, что придется снова искать сумочного, Феоктист Степаныч прямо-таки застонал и зажмурился.
А тут еще дверь хлопнула, антресоли сотряслись, с чемодана сползла стопка газет и пришлепнула дедушку.
— Ох ты… — проворчал он, выбираясь. — Ну и скатертью дорога!..
В конце весны 18… года одна дама, живущая в деревушке Киссингленд в Д…шире, пребывала в горьком разочаровании.
Из письма миссис Фанни Хокинс, адресованного миссис Кларе Джонсон.
…И я уверена, дорогая моя Клара, когда я расскажу вам, что произошло, вы поймете мою досаду. Несколько месяцев назад моей сестре, мисс Мур, посчастливилось пленить армейского офицера. Капитан Фокс с самого начала оказывал Венише решительное предпочтение, и я питала большие надежды видеть ее прилично устроенной, но вдруг, как удар злой судьбы, она получила письмо от знакомой дамы из Манчестера, которая заболела и нуждалась в заботе. Можете вообразить, как мне не хотелось, чтобы Вениша в такой момент покидала Киссингленд, но, несмотря на все мои уговоры, она настояла на том, чтобы предпринять это дорогостоящее и затруднительное путешествие, и уехала. Но теперь, боюсь, она слишком сильно наказана за свое упрямство, поскольку в отсутствие Вениши презренный капитан Фокс совершенно забыл ее и стал уделять внимание другой даме, нашей соседке, миссис Мабб. Можете быть уверены, что когда сестра вернется, я буду ссориться с нею по этому поводу…
Доброе намерение Фанни Хокинс поссориться с сестрой было вызвано не только желанием исправить ошибочное поведение, но и опасением, что если Вениша не выйдет замуж за капитана Фокса, ей придется жить в доме мужа Фанни, викария Киссингленда, человека, который крестил, венчал и хоронил всех его обитателей, который посещал их в болезни, утешал в печалях, читал письма тем, кто не умел этого сделать сам — и за все это получал огромную сумму, сорок фунтов в год. Соответственно, любая свободная минута, которую Фанни удавалось выкроить среди множества домашних дел, уходила на обдумывание сложного вопроса: каким образом доходов, которых недостаточно на двоих, может хватить на содержание трех человек.
