Тени людей, люди-тени вновь промелькнули за моей спиной, и до сознания моего донесся их скорбный шепот: "Спеши к святилищу, спеши к святилищу, там твой путь, твое место, твоя истина". Почтительный шепот затих, удаляясь, и тогда я снова обозрел мир и увидел святилище.
Это была башня, стоявшая у самого горизонта на том месте, где небо соприкасалось с землей, встроенная в горизонт, раздвигавшая мировое пространство или, напротив, сжимавшая. Косо обломанный металлический шпиль ее упирался в небо, и этого место соприкосновения проржавело. Стилобат башни тяжко давил бетонную землю, и бетонная земля раскрошилась и растрескалась на полуметровую глубину от этого давления. Дверей в башне не было, уже или еще, и потому дух мой с легкостью проскользнул внутрь строения, чья небрежная каменная роспись стен покосилась и сгладилась под жесткими пальцами всегда возвращающегося ветра. Но внутрь башни ветер не проникал, словно не решался прокрасться в распахнутый створ ворот, и гулять под пустыми сводами. Изнутри башня была полой, словно труба, и скупо украшенной барельефами из геометрических фигур и непонятных символов. Освещалась она небом, косо разрезавшим верх металлического шпиля. Пол был выложен каменной плиткой, сходящимся неправильными кругами в дальней от ворот стороне башни, у нефа, отделенного небольшим возвышением. В дальнем конце его находился вделанный в стену узкая двухметровой высоты прямоугольная плита - единственное сооружение, неподвластное времени в этом мире. На полированной поверхности ее отражались блики стекавшего с небес света; темная плита манила к себе, и дух мой подчинился безмолвно манящему зову.
Плита оказалась коробом, хотя поначалу, приблизившись к нему, я решил, будто предо мною находится просто большое зеркало. Ибо двойник мой, моего вида и сложения находился по ту сторону разделявшего нас стекла. Безмолвно стоял я пред ним, вглядываясь в отражение, пока не осознал - и осознание это повергло меня в смятение, обдало ледяной волной страха, будто ветер, гулявший по миру, все же смог пробиться в неприступный доселе вход. Я увидел, что за стеклом короба нет амальгамы, что оно лишено того защитного алюминиевого слоя, который всегда спасает нас от постижения таящегося по ту сторону стекла. Спасает от томящегося там, закованного в металлическую неподвижность отражения. Истинного отражения, открывающегося лишь, когда защитный слой зеркала спадет, оставив стекло обнаженным противоположной стороны, а взгляд, устремленный в него - беззащитным перед увиденным.
Дух мой в безумьи охватившей меня паники, стремительно метнулся прочь от короба, из святилища, прочь по улицам города, к зданию на холме, неотличимому от других. И в ту же долю истекающего мгновения вознесся вверх, а по моей спине вновь забарабанили капли дождя, и холод камня проник в колени, а небесная вода просочилась за ворот штормовки.
Гром оглушительно загрохотал в вышине, и ветер, вторя ему, завыл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о мои пальцы, о согнутую спину. Ветер выл и гром грохотал над миром, то ослабляемый стенами колодца, то усиливаемый ими. Капли дождя били по затекшей спине, будто вжимая в гранитные плиты пола, вдавливая в решетку, что я не мог выпустить из побелевших от напряжения пальцев. И я не понимал уже, то ли ливень струится по моему лбу, то ли капли холодного пота.
Ослепительная вспышка прорезала мрак, мгновенно осветив пол и стены ледяным сиянием. Гранитные плиты выступили из темноты, представ предо мной в мельчайших деталях: все неровности, шероховатости, все стыки и трещины стали видны мне на краткую долю секунды. Чудовищный силы удар грома завершил ее, вновь погрузив колодец во тьму.
И только тогда я медленно, преодолевая сопротивление неведомой силы, откатился от ржавых прутьев под защиту многопудовых ступеней, заведших меня на самое дно. И скорее почувствовал, нежели услышал, голос Семена, тревожно звавший откуда-то издалека, словно из другого мира, голос, называвший меня по имени и именем этим вырвавший из собственного плена. И увидел упавшую на дно колодца веревку, и ослепительно яркий фонарь, привязанный к ней.
И покорившийся я обвязался ей, никчемной этой страховкой, и стал подниматься вверх, в самую бездну своего бытия, чтобы разделить свою боль с тем, кто встречал меня наверху, и чья мета от пальцев рук также навеки осталась на железных прутьях решетки.
